Горькое разочарование

Глава XI. Горькое разочарование

 Некоторое время спустя получилось продолженье от 30-го ноября.

 "Милая Жени. Боюсь, что ты потеряешь терпение и перестанешь ходить на почту справляться о моем письме; спешу поэтому начать и кончить это письмо, в кот. давно чувствовал потребность -- что делать! так сложились обстоятельства, и я чувствую необходимость освежаться или вырываться из душащей меня домашней среды. Не ожидал и никак не мог предвидеть в январе этого года все теперешнее. Полную характеристику моих чувств по этому поводу расскажу, если увидимся на Рождестве, а теперь могу только отрывками бросать, так сказать, камни в Наташу. А бросать их нужно. Нужно отдать себе отчет в настоящем положении дел, чтобы иначе, когда придет какая-нибудь развязка, не остаться в дураках... Мне стало невыносимо гадко последнее время, когда я, все более и более знакомясь с ней, убеждаюсь, насколько я был обманут при 1-ой встрече. Или я изменился, или она... но теперь не я не удовлетворяю ее, а она меня, и что главное, не удовлетворяет в нравственном отношении. Ее обращение с людьми -- а следовательно, ее нравственность -- меня страшно коробит: эгоизм, самолюбие (колоссальное и иногда довольно странного свойства) лежит в основании всего, а сюда примешивается еще полное неуважение к личности другого и какая-то неприятная раздражительность, особенно резко выступающая по отношению к прислуге. И рядом с этим почитание себя некоторым непогрешимым судьей, человеком, одним владеющим истиной и т.д. Особенно резко сказалось это в последнее время в отношении к ее новым знакомым Коршам.

 После второго раза, как она их видела, мы было чуть-чуть совсем не разъехались. Дело в том, что она втянулась в спор с Коршем и еще одним господином {Сергей Серг. Слуцкий, брат М. С. Лавровой.} о некоторых ученых сочинениях по социологии, причем те отрицали существование этой науки. В споре этом она говорила массу абсурдов, и так как разговор был общий, я раза два проронил какие-то слова. Этого было достаточно, чтобы по приезде домой она не хотела мне говорить ни слова, и только на следующий день мне удалось убедить ее объясниться. Она рассердилась на то, что я не в свое дело суюсь и говорю о вещах мне недоступных. А главное-де познакомилась с той средой, в кот. я живу, увидела, что все мои знакомые либералы, да к тому еще строго научные люди -- следовательно, нет надежды, что из меня что-нибудь выйдет порядочное, а потому -- разъезжаемся! И много времени и еще более крови потратил я, чтобы ее успокоить. Все будто кончилось, и вдруг какая-то ненависть к Фортунатову: "Это твой бог, а я с людьми, имеющими богов, дела иметь не желаю", и т. д. И опять история, и теперь я ежедневно живу на вулкане: того гляди провалюсь... а не провалиться и вовремя его потушить -- стоит много самолюбия, а главное раздражения, и потому мне бы очень было желательно, чтобы труды мои окупились, а именно: иметь всегда возможность ей помогать; впрочем, эта возможность влечет за собой отношения, а отношения, очевидно, упрочиваются с трудом, т. к. ежеминутно грозят лопнуть: не так наливаю чай, не вовремя разбавил его водой, не такие куплю свечи -- я являюсь в ее глазах презренным существом, мужчиной, требующим, чтобы за него все делали другие... Книги мои не совсем в порядке, вследствие чего с них неудобно стирать пыль -- ссора, и еще минуты две -- решение разъедемся. Просто невыносимо: вообще эти глупые натуры индейских петухов, на все обижающиеся, на все сердящиеся, вызывают во мне в конце концов -- отвращение. А вместе с тем в другую минуту и разговор возможен, и хорошее отношение -- все подкуплено опять, все нехорошее заглажено... Но я с ужасом замечаю, что теперь уже и такие минуты не производят на меня того впечатления, как раньше, и я, вечно мягкий, вечно ласковый, уже редко возвращаюсь к добрым чувствам. Не подумай, пожалуйста, что я считаю свой образ действия жертвой, самоотвержением и т. д. Нет, все это нужно оставить людям религиозным, ищущим или обретшим идеалы, а у меня это результат иногда пугающего меня самого по черствости эгоизма или рассчета. Явился выбор между двумя злами: теперешними отношениями и возможным разрывом; я сделал все, чтобы не было 2-го для меня зла -- разрыва.

 Ты только вообрази себе, какую нужно иметь странную совесть, чтобы когда-нибудь успокоиться на том, что моя сестра, нравственно имеющая в моих глазах право на то же, что и я, будет биться и голодать с ребенком, а я....и как я ни мерзок, кривя, если не в душе, то в своих поступках, не согласных с чувством, но предпочитаю такое состояние разлада -- угрызениям совести. И вспомнишь: ведь и она, вероятно, мучается и страдает, и не то что вероятно, а наверное. И больна она физически, и нервы у нее расстроены, и сна при ней нет, а в виду страшное будущее без поддержки, без обеспеченных 10 руб.: дух захватывает! Что делать, если у нее такой нрав: нельзя же осуждать человека, если у него в голове мало ума и в чувствах полнейшая неурядица.

 Но боюсь надоесть все на эту тему -- впрочем, в ней вся моя жизнь, а писать давно мне хочется, в т. ч. и истории легче выносить, имея в виду излить свою злобу.

 Очень меня радуют всегда твои письма; интересно, как у вас там все происходит... "

 А происходило тогда у нас немало интересного. Мы намерены были скромно, тихо пережить эту зиму, из экономии во флигеле, в ожидании выпуска Оленьки, а вышло совсем иное. Приехала тогда в Саратов одна из старших сестер тети -- Аделаида Николаевна Яковлева. Она не могла уехать к себе в Ниццу из-за каких-то дел в имении своем Чердыме и решила пережидать в Саратове, наняв вместе с Михалевскими на всю зиму большую квартиру. Совсем одинокая, но привыкнув к обществу и сама с большими средствами, Ад. Ник., не медля, привлекла к себе все общество, и дом ее стал самым открытым домом в Саратове. Очень образованная, живая, решительная, твердая, с мужским складом характера (в бабушку свою Сабурову пошла, говорили старые люди), она привлекала решительно всех к себе, и действительно была очаровательна. {Ее хорошо помнили и в Ницце как одну из самых интересных и привлекательных русских дам, говорили про нее многие.} Ей захотелось повеселить и свою молодежь -- крестницу Адель и Володю, переведенного юнкером из Москвы. Каждое воскресение назначались у нее музыкальные и танцевальные вечера. Вечера эти оказались самыми оживленными в городе. А для нас с тетей пропускать их оказалось совсем невозможным; это считалось тетей Адель кровной обидой, а так как вечера эти отличались еще и полной простотой, то и посещались всеми очень охотно: не быть приглашенным к Ад. Ник. являлось огорченьем и наказанием. Но так как кроме 2-х кузин -- Адель и меня, в Саратове еще были наши кузины Настя Киндякова и Ольга, дочь дядюшки А. И. Шахматова, то составился как бы сплоченный квартет "кузин", почему и зима эта 84-85 г. была названа в обществе "кузинной". В ответ на вечера Адел. Никол, задавались тоже вечера и даже балы, так что кузины неожиданно попали в такой водоворот, в такой угар, что все было тогда посвящено одним выездам -- обществу и развлечениям. Такая жизнь еще тогда бывала только, вероятно, в провинциальных городах...

 Когда Леля приехал к нам на праздники, и он даже был подхвачен этим вихрем. Я помню его на одном из вечеров у дядюшки Алек. Ивановича, в его красивой зале прекрасного казенного дома на Соборной. Бал был блестящий, костюмированный -- много цветов, красивых костюмов: Леля был одурманен. Я все время следила за его веселым оживлением и радовалась: забыл он хоть на время и Волхонку, и свою "новую" семейную жизнь!.. Особенно поразили его тогда в танцах -- фигуры мазурки артиллер. офицера С.В. Граве, ухаживающего за кузиной Ольгой. Когда они шли в мазурке, Ольга -- красивая, стройная, строгая, с лицом камеи, буквально плыла, с веером чуть трепетавшим в руках, а Граве выделывал невообразимые па с такой серьезной важностью, что возбуждал общее внимание, Леля тогда не только следил за ними глазами, заливаясь смехом от души, но и почти бежал вдоль стен, чтобы не пропустить ни одного его движения. Граве, ставший через 2 года добрейшим супругом Ольги, тогда, несмотря на свой длинный рост и длинные бакенбарды, был страшный шалун, за что почти без перерыва высиживал на гауптвахте.

 Встречая Новый 1885 год у Адель Николаевны, мы не могли бы ему пожелать счастья семейной жизни, потому что Адель Николаевна и тетя даже решительно отказывались принимать его в дом. Ольга же сама еще была очень далека от согласия идти за него.