В августе мы расстались. Леля уехал в Москву, а мы с тетей вернулись из Аряш в Губаревку вдвоем. Очень нам было пусто все лето не видя Оленьку, но она не жаловалась. Лето ей пришлось провести очень весело в кругу своих подруг, тоже выпускных -- их возили в окрестности П-бурга, баловали, веселили. У нее было много друзей, а училась она на золотую медаль. У нас же с тетей были большие хлопоты, денежные затруднения, почему и решили зимовать в Саратове. От переписки Лели с нами тогда сохранилось всего лишь одно письмо от 5-го октября. Он сообщал в нем, что 3-го октября прочел свой реферат о поездке в Олонецкую губ. в Этнографическом Обществе, при довольно многочисленной публике.
"Реферат мой изложен в самом общедоступном виде, так что о языке мне пришлось сказать очень немного. Не могу добиться от всех знакомых, бывших там, хорошо ли я его прочел: одни говорят, что ничего не было слышно, другие, напротив, уверяют, что я читал очень громко. Во всяком случае, у меня как гора с плеч свалилась; очень рад, что все это вышло не так глупо, как я ожидал" {Этот доклад был напечатан в Трудах Любителей Антропологии и Этнографии, а сказки напечатаны в Сборнике Ончукова "Северные сказки", 1908 г.}.
В том же письме Леля писал нам:
"Я не принимаю и не приму никакого участия в студенческих историях, бывших и еще несомненно будущих, имея на это очень много причин. Надеюсь, что вы не думаете, что я или сижу в Бутырках, или подвергаюсь обыску на своей квартире.
Во всяком случае, все это может очень плохо кончиться для всех студентов, и нам грозит закрытие Университета, потому что агитация имеет в виду не выразить сожаления или протест против закрытия Киевского Университета и отдачи студентов в солдаты, а вынудить закрыть и наш Университет и вообще все прочие. Подробности этого дела вы, вероятно, знаете из газет".
О дальнейших переживаниях Лели в то тревожное время в Московском Университете у меня [сведений] совсем не сохранилось; на память свою не полагаюсь; нелегальной переписки у нас уже не было с 5-го апреля. Я знала только, что Леля жил с Наташей в одной квартире, устроившись в доме Кирьяковой на Волхонке. Такая общая семейная жизнь предвещала мало хорошего для оставленной, "старой" семьи. Леля уходил от нас совсем и даже летом может быть не намеревался более "тянуть лямку" в обществе Ольги Николаевны.
Наступил ноябрь, мы переехали в Саратов, когда я неожиданно получила нелегальное письмо Лели: с датой, озаглавленное --
"Разные дни в октябре и ноябре 1884 г."
"Милая Жени. Наконец-то могу написать тебе -- надеюсь, длинное письмо,-- а то все бесился: хочется, нужно, тянет написать, а нет возможности.
Со мной в сентябре и октябре были такие перетурбации, что будь у меня тогда возможность тебе писать, я исписал бы много, много бумаги. Теперь все сильные ощущения сгладились, стало легче и проще, а потому сообщу лишь кое-что -- по воспоминаниям.
Я понял только месяц или немного более тому назад, что я увлекался Наташей и идеализировал ее; раньше я этому не верил, не верил до тех пор, пока она, так сказать, сама не употребила все свои усилия, чтобы меня вполне разочаровать. Теперь у меня осталось довольно сильное чувство к ней, отчасти уже привязанность по привычке, но нет уже того возбуждающего, пожалуй облагораживающего, отношения, которое я с большими или с меньшими изменениями имел в сентябре месяце. Из-за чего же сыр бор загорелся? Мы перешли на реальную почву, и Н. оказалась мелочной, копеечной, уж не говоря об ее сильнейшем эгоизме, руководящем ее в очень многом, все свести к себе, все для себя -- меня поражало, конечно, в Наташе -- пропагандистке сильной любви к человечеству, социалистке, требующей жертв и жертв от других людей для общего блага. Ты понимаешь, как неприятен иногда обнаженный человек, которого привык видеть в хорошеньком платье, и у меня невольно порвалось многое... а каждый день подбавлял жару: отношение к прислуге, вечные капризы и препротивная взбалмошность делали свое. Правда, что такое решительное обнаружение личности главным образом зависело от тяжелой болезни, которую она переносила... но все бы прошло и сгладилось, если бы она еще не приняла агрессивных против меня мер. Началось с того, почему на моем столе нет ни одной книги "общечеловеческого содержания",-- кончилось черт знает чем. Ее самолюбию был нанесен сильный удар тем, что несмотря на все свои усилия, я еще не успел перекроить некоторых своих политических убеждений, лучше, симпатий, и здесь было наговорено столько гадостей, что я, взявший за правило ничем не обижаться, был разозлен до крайности, и конечно уехал бы от нее, если не материальная сторона дела -- деньги. Если мне нет возможности помогать Наташе, в чем я считаю себя нравственно обязанным, мне нечего с ней делать, и отними она у меня вообще надежду на это,-- меня бы уж конечно не было в доме Кирьяковой. Я впервые почувствовал столько черствости, что написал презлое письмо, кот, конечно, ее отрезвило: вывод -- вперед вставать на дыбы при малейших ее капризах.
И вот мы изгнали из наших разговоров эту политику или метафизику... меня перестали звать безнравственным (я, де, не читаю книг по политической экономии и т. д.,-- следовательно, не исполняю общественного долга.), и мы опять зажили, пожалуй, довольно дружно.
Что Нат. думает обо мне на самом деле теперь, я не знаю; я же смотрю теперь на нее только как на близкую сердцу сестру. Не правда ли, в моем письме поражает некоторая черствость относительно Н.; я ее вполне себе позволяю; хорошо, что я не чувствую уже совсем как тряпка. О тебе, после твоего письма, она стала отзываться гораздо лучше, но вообще мы избегаем много говорить об этом, т. к. порешили, что у нас разные глазомеры и что я, слава Богу, не религиозен в своих взглядах на жизнь и т. д.
Впрочем, несомненно, против тебя в Н. говорит какая-то женская жилка. Нахожу напр., что ты гораздо более общественное существо, чем Н., по крайней мере, всем людям и той "нищей братье", котор. обоготворяется умами, обладающими известными свойствами, гораздо теплее от тебя, гораздо больше реальной пользы, чем от метаполитики Нат, говорящей только о любви к человечеству, но не к людям. Есть некоторые логические умы, очень последовательные вообще, умеющие строго и умно (иногда) рассуждать, но не могущие установить того необходимого соединения между мыслью и ощущениями, чувствами, без кот. человек живет не на земле, а где-то на небесах -- такой ум Наташи.
Ну, здоровится ли мне нравственно от всего этого? Раньше нет и даже очень нет, а теперь чувствую себя великолепно: я ощутил себя на очень твердой почве, перейдя овраги и болота; во всех возможных разговорах о Нат, хотя я и могу получить титул невежды, но зато, по крайней мере с своей точки зрения, я себе не противоречу и выражаюсь обо всем так, как мне кажется. М.6., трудно понять, что я хочу сказать, но если себе вообразить в самых общих чертах мое положение до сих пор, то станет ясным, какое равновесие в мозгах установилось у меня теперь. А ведь как я против увлечений, а увлекся, и незаметно для себя. Впрочем, может быть, все это к лучшему; не увлекись я в начале, меня бы может быть, даже наверное, отвергли, а теперь я, оставаясь самим собою, могу быть полезным дорогой мне сестре, а впоследствии м. б. и нашему племяннику. Теперь у нас проект: привести его недели на 3 из Градижска на Рождество, т. ч. я, побыв в Саратове дней 12, 3-го января думаю ехать назад в Москву, куда он проедет с Рислер.
С большим удовольствием жду моей декабрьской поездки: очень и очень многое хочу переговорить с тобой... Чего мне недостает -- это денег! Они меня душат! У меня остается на собственные расходы ровно 10 руб.; из них 5 ежемесячно уходит на обед в Славянском базаре, отказаться от кот. я не хочу. Следовательно, 5 р., на все и про все -- ни книг, ничего! {Все уходило на общую с Наташей жизнь.}
Конечно, этого ни в каком случае нельзя говорить тете: это было бы верх неделикатности относительно Н., которая в глазах тети оказалась бы пользующейся нашими деньгами. Не следует говорить никому... Никогда столько не мечтал о больших средствах, сколько теперь: так бы спокойно себя чувствовал, получая рублей 150, но, конечно, не из наших имений, из кот. грешно брать лишний рубль... грешно относительно тети... На этом кончаю свое письмо, следует завести маленький дневник интересных событий и впечатлений, чтобы друг с другом переписываться но, видишь, мне не хватало сил заносить кое-что на бумагу, хотя писать тебе меня тянуло давно".
В заключение...
"Наташа не знакома ни с Еропкиными, ни с Челюстиными; на днях по просьбе Коршей познакомил их с ней и они уже были у нас"... и дальше:
"Мне очень грустно относительно тети. Хоть бы она была покойней -- с своей стороны я ведь не груб, не резок -- ничего. Ты должна представить ей дело, как оно есть. Есть некоторые совершившиеся факты, кот. я разрушать не намерен. Стоит их не профанировать, не оскорблять, и я тот же Леля".
Свободное копирование
