Мои воспоминания - 23

Были и частные дома с политическими гостиными.

Полною авторитета и интересною политически тогда была гостиная графа Блудова, где около его дочери, всегда вдохновленной русскими вопросами жизни, графини Антонины Дмитриевны Блудовой, сходились всевозможные умные люди всяких положений и специальностей. Здесь очень оживленно разрабатывались в беседе политические вопросы будущего. Была гостиная графа Виельгорского, где, впрочем, политика была на втором плане и где на первом плане была музыка. Затем была небольшая, но приветливая и радушная гостиная князя П.А.Вяземского, где главные элементы были литературные. Рядом с нею была гостиная моей матери, наследство Карамзиных, где ежедневно у самовара собирались для дружеской беседы друзья Карамзинской семьи и моих родителей и где о всяком государственном вопросе велись оживленные, переходившие часто в огненные споры разговоры.

Оживленным тогда был и так называемый большой свет. Принимавших домов было несколько. Давали балы тогда, и балы роскошные на 250 персон, граф и графиня Панины, княгиня Белосель╛ская, Эммануил Дмитриевич Нарышкин, жена бывшего министра внутренних дел С.С.Бибикова, моя тетка, вдова Карамзина, бывшая Демидова. Почти на всех балах бывали Государь и вся царская фамилия.

В итоге помню, что, начавши мои выезды в свет в эту зиму, я выезжал в свет каждый вечер: то на какой-нибудь вечер в белом галстуке, то в какой-нибудь семейный дом на вечернюю беседу за чашкою чая в черном. Эти последние вечера были самые приятные.

В 1857 году, в конце, впервые Государь заговорил об улучшении крестьянского быта, — как известно, в речи, обращенной к некоторым предводителям. После этого вопрос этот вошел во все гостиные и кабинеты Петербурга. Читали затем "Колокол" Герцена и толковали о мужичках. Но толки эти были весьма туманны и неопределенны, и тогда никому в голову не приходило вообразить того, что два года спустя признавалось за необходимость почти всеми: освобождение крестьян с землею. Герцен об этом говорил. Молодые Самарины и Черкасский об этом говорили как о мечте, но их считали тогда утопистами, и весь мир тогдашних gros bonnets* и сам Государь далее неопределенного желания сделать что-нибудь с крестьянским вопросом не шел.

С Самариным в эту зиму я встречался, уже как взрослый, в гостиной князя Д.А.Оболенского; до того я встречался с ним в своей семье, где он издавна был как родной, но тогда я был мальчик и ребенок и не удостаивался его внимания. Юрий Федорович Самарин был одним из самых оригинальных и замечательных умных русских людей: подобного ему я никогда после не встречал. С очень умным открытым лицом, в котором выразительные, полные мысли глаза соединялись с улыбкою, принимавшею самые разнообразные впечатления, с прямым носом, внизу которого ноздри расширялись всякий раз, когда он говорил с увлечением или с жаром, Самарин производил сразу впечатление на того, кто с ним встречался. Семья его была старинная московская дворянская семья; и отец, и мать пользовались необыкновенным уважением всей Москвы, и странная вещь: любимый этими родителями сын, сам их нежно любивший, Ю.Ф.Самарин уже с студенческой скамьи считался по мыслям и по духу революционером в своей семье. Это революционерство заключалось в том, что он своим очень тонким и сильно едким умом пользовался с самой молодости, чтобы осмеивать и денигрировать все то, что ему в людях и в строе жизни не нравилось.

Его ум, прежде всего требовавший свободы, роднился с московскими славянофилами только потому, что в них было много духовной свободы, но в то же время всем своим существом он жил гораздо более в современной политической жизни. Затем, из первого же свидания с Ю.Ф.Самариным тогда я убедился, что он не любит дворянства: почему он его не любил, я ни тогда, ни после не мог узнать, ибо сам он давал своею, так сказать, жизнью всякому право видеть и признавать в нем только дворянина. Потом, когда началась горячка работать по крестьянскому делу, я понял, что это враждебное к дворянству чувство в Самарине сыграло свою роковую роль в разработке крестьянского вопроса. Роль эта заключалась в том обаянии и в том влиянии, какие имел Самарин между деятелями по крестьянскому вопросу. Для большинства их Самарин был с огромным авторитетом учитель, которого они не только чтили, но и боялись. И вот под этим обаянием Самаринского ума, его духа, так сказать, велось крестьянское дело, и велось именно в духе какого-то партийного недоверия к дворянскому сословию.

Но об этом после.

В доме Оболенских, о котором я говорю, я, как начинавший тогда жизнь и службу, черпал вдохновение и стремление к полезной деятельности. И тем скучнее и бесцветнее тогда начала казаться мне моя служба в сенате, где главный смысл ее заключался в переписке и где для стремлений к чьей-либо пользе решительно не было места.