Жизнь Студии после петербургских гастролей театра протекала в двух сферах, впрочем, связанных друг с другом самым тесным образом.
Занятия по "системе" продолжали какое-то время оставаться главным делом Студии. Ведь мы знали, помнили, что нас собрали именно для этого. Мы понимали, какая ответственность выпала на нашу долю, и вкладывали в работу над "системой" все свое молодое рвение, избыток своих нерастраченных сил. Худо ли, хорошо ли, но мы выполнили задачу, первоначально возложенную Станиславским на плечи Студии. Можно как угодно относиться к ее деятельности, можно Студию одобрять и не одобрять. Но нельзя, думается мне, отрицать, что именно Студия в известный момент своей практикой утвердила "систему" в качестве плодотворного и многообещающего метода сценического искусства. В этом и состоит историческая заслуга Студии, заслуга, которую отрицать нельзя.
Константин Сергеевич Станиславский, оценивая спектакль "Сверчок на печи" как "высшее художественное достижение" Первой студии, со всей определенностью сказал в своих воспоминаниях, что "в этом спектакле, может быть впервые, зазвучали те глубокие сердечные нотки сверхсознательного чувства, в той мере и в том виде, в каких они мерещились мне тогда... С тех пор артисты Московского Художественного театра стали с большим вниманием относиться к тому, что им говорилось по поводу нового подхода к творчеству. Моя популярность понемногу стала возрождаться" {К. С. Станиславский, Собр. соч., т. 1, стр. 354.}.
Конечно, речь здесь может идти лишь о первом этапе развития "системы" как творческого метода переживания -- этапе, оставленном ныне далеко позади передовой наукой о театре. Но, как говорится, лиха беда начало. Без этого раннего ее наброска "система" никогда не стала бы тем стройным материалистическим учением, каким предстает она в наши дни.
В фундаменте "системы" тогда, как, в конечном счете, и ныне, лежала мысль о правде чувств актера в качестве материала сценического образа. Этому подчинялось, служило все, чем мы тогда занимались: круг внимания, сосредоточенность, освобождение мышц, общение, "публичное одиночество", умение войти в предлагаемые обстоятельства роли. Мы жили под угрозой неумолимого "не верю!" Станиславского, и этот жестокий контроль требовал от нас предельной собранности: никогда не пробовали мы прибегать к ухищрениям, какими актер иной раз прикрывает пустую душу, стремясь лишь к видимости правды чувств.
Нам было не до обмана, потому что с первых же минут педагогического влияния на нас Станиславского мы были "отравлены", опьянены гигантскими возможностями "системы" и сами стремились не нарушать ее духа ни в чем. К тому же условия маленькой сцены и "интимного" зрительного зала не только устраняли у актеров ненужные творческие тормоза, но и требовали особенной тонкости нюансов, небывало детальной разработки душевных движений героев, вплоть до самых неуловимых.
Свободное копирование
