Мои учителя - 1

Мои учителя

 "Провинциалка" была последним спектаклем предреволюционного Художественного театра, имевшим прямое и непосредственное влияние на мое творческое развитие. Я по-прежнему воспитывался в театре, играл бессловесные роли и эпизоды в "Пер Гюнте", в "Мнимом больном" и других спектаклях, но с того самого весеннего дня 1912 года, когда К. С. Станиславский собрал молодежь в маленьком здании на Тверской улице, где помещался кинотеатр "Люкс", и объявил о начале Студии, в моей душе произошло как бы некое внутреннее переключение. Мы боготворили Художественный театр, его культуру, его идеи, его спектакли; для нас не существовало авторитетов выше, чем К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко. Но с первых же минут образования Студии мы стали чувствовать себя как бы "государством в государстве". Силы центробежные, тенденции к сепаратизму, на мой взгляд, губительно отозвавшиеся во всей дальнейшей практике Студии, в ту пору еще не сложились в своей определенности; но именно Студия сразу же стала для нас главной притягательной силой. Художественный театр был нашим большим домом, а Студия -- маленьким, самым тесным, близким и дорогим. К тому же личная моя судьба на три года оторвала меня от Студии и театра -- с начала войны 1914 года я был призван в армию и целых три сезона вообще не принимал участия в их творческой жизни.

 И, поскольку мои воспоминания о Художественном театре становятся после "Провинциалки" отрывочными и нечеткими, я не хочу обращаться к ним в этой книге, дабы не утруждать читателя случайным выбором фактов. Но в этой беспорядочной россыпи есть крупицы, которые, по-моему, грешно терять, несмотря на всю их неполноту и разрозненность. Речь идет о тех впечатлениях, которые врезались в мою память как результат незабвенных минут прямого общения с Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем.

 В такой постановке вопроса как будто бы есть противоречие, поскольку в каждом разделе книги мне постоянно приходится обращаться к этим дорогим именам. Но одно дело -- воспоминания о большом художнике, связанные с судьбами конкретного спектакля, другое -- тот цельный образ, который десятилетиями хранится в моем сердце и всплывает тотчас же, как только я слышу привычное сочетание слов: Станиславский и Немирович-Данченко.

 Театральная легенда до сих пор набрасывает на взаимоотношения создателей Художественного театра прочный покров недосказанности. Люди, улавливающие в истории театра не факты, а слухи, скользящие по наружной глади явлений, не умеющие серьезно прочесть содержательную книгу "Из прошлого", и сегодня шепотом сообщают друг другу о каких-то якобы разногласиях Константина Сергеевича и Владимира Ивановича, о "черной кошке", время от времени пробегавшей между ними. А между тем не было, кажется, во всем русском искусстве содружества более чистого, более высокого и более принципиального, чем содружество этих двух художников, оказавших такое огромное влияние на судьбу национальной сценической культуры, на все ее дальнейшее развитие.

 За семнадцать лет моей работы в системе Московского Художественного театра (в театре, в Студии, в МХАТ 2-м) я не помню случая, чтобы между Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем легла хотя бы тень недружелюбия или инакомыслия (за исключением естественных и плодотворных споров творческого характера). Ни в чем не схожие по темпераменту, душевному складу, природе ума, они были целиком слиянны в своих устремлениях, в понимании той конечной цели, к которой твердо и неуклонно вели русский театр. Они были "половинками", нашедшими друг друга в бескрайном и бурном театральном море; каждый в отдельности ни при каких условиях не сделал бы того, что смогли они сделать вместе, рука об руку проходя славный путь борьбы за "духовный реализм", за неподдельность сценического перевоплощения, за "живого человека" на сцене. Со дня исторической встречи в "Славянском базаре" и до последнего дыхания у них была одна вера, одна мечта и одна судьба.

 Это необычайное единодушие мне приходилось наблюдать каждый день в живой, непосредственной практике театра. Афиши тогдашних его спектаклей подписывали то Константин Сергеевич, то Владимир Иванович, то оба вместе, но, независимо от того, чье имя поставлено было на афише, они добровольно делили между собой всю полноту ответственности за спектакль, выпуская его лишь тогда, когда он творчески удовлетворял обоих. И если постановкой непосредственно руководил Константин Сергеевич, то Владимир Иванович в какой-то момент приходил на репетиции и делал как раз те замечания, которые сам Константин Сергеевич сделал бы на его месте. Именно так случилось с тургеневской "Провинциалкой", о чем я уже имел случай рассказать читателю.

 Но в то же время они действительно были разные, едва ли не полярные индивидуальности как в творческом, так и в простом человеческом смысле. Индивидуальности настолько яркие, так резко очерченные, что мы почтя всегда могли с точностью предсказать, как воспримет известный факт Константин Сергеевич и как -- Владимир Иванович. Невольно на память приходит пушкинское:

 Они сошлись. Волна и камень,

 Стихи и проза, лед и пламень

 Не столь различны меж собой...

 И, может быть, потому так прочна была их многолетняя дружба, что они удивительно дополняли друг друга этой своей "взаимной разнотой".

 Константин Сергеевич -- весь огонь и кипение, ум увлекающийся, горячий до страсти, до безрассудства; новые кумиры, вечный пересмотр, "открытие давно известных истин". Владимир Иванович -- спокойствие, выдержка, ясность, план, склонность мыслить философски и аналитически. Константин Сергеевич -- это мечта и романтика, то высокое "постоянство вдохновения", которое дается лишь избранным талантам; Владимир Иванович тоже умел мечтать, но его мечта была трезвой, практической, деловой; изо дня в день неторопливо и упорно готовил он плацдармы для новых битв за "душевный реализм". Принципиальны были оба. Но принципиальность Константина Сергеевича выявляла себя в гневных вспышках, в суждениях резких, подчас жестоких; Владимир Иванович, сколько я его помню, вообще не повышал голоса, не нервничал, не выходил из себя. Деликатность была его оружием, действовавшим безотказно и метко, и мы, молодые, боялись вежливых замечаний Владимира Ивановича ничуть не меньше, чем самых энергичных "разносов" Константина Сергеевича.

 И в творчестве они были разные. Константин Сергеевич, нетерпеливый и страстный, сплошь да рядом внутренне обгонял актера, устремляясь к решению таких задач, которые, кажется, кроме него, никому еще не были под силу; он мог быть непедагогичным иной раз, творя высший род педагогики в театре; Владимир Иванович был педагогичен всегда, и этот его педагогический такт часто не позволял актерам заметить, к каким высотам поднимается его режиссерская мысль. Константин Сергеевич любил показывать, и в этих его показах, может быть, больше, чем в ролях, им созданных, проявлялся его сценический дар; Владимир Иванович показывал редко, зато его знаменитые подсказы актеру, лаконичные и емкие, как формулы, давали больше, чем самый пространный разбор. Константин Сергеевич искал и находил, Владимир Иванович вел.