Мария Петровна Лилина, актриса необычайной внутренней грации и внешнего изящества, тонкая и насмешливая, лирическая и беспощадная, играла "провинциалку" Дарью Ивановну в соответствии с проницательным указанием Немировича-Данченко и потому вразрез с традицией, законодательницей которой была петербургская актриса М. Г. Савина. Сравнение с Савиной обычно было не в пользу Дарьи Ивановны Художественного театра, и, может быть, в чем-то Лилина действительно уступала своей петербургской предшественнице, во всяком случае -- в затейливом кружеве отделки. Но она толковала роль смело, самостоятельно и, как я полагаю, социально более точно.
Когда-то Савина была мастерицей раскрывать существо и форму чуждых ей по времени типов, как писал ей ее друг А. Ф. Кони {См. М. Савина и А. Кони, Переписка, "Искусство", М., 1938, стр. 21.}. Но годы шли, и в поздний период творчества Савина "специализировалась" на образах современных ей женщин "конца века", нервических, взвинченных, опустошенных. А так как пьесы, в которых она играла, были по большей части ремесленными поделками и не несли в себе исторической и социальной конкретности, то и в игре актрисы все чаще и чаще обнаруживался элемент искусства абстрактного, отвлеченно психологического, а мастерство сценической формы начинало преобладать над глубиной и зрелостью идейной интерпретации. Это широко известно историкам театра и театральным старожилам.
Вот почему та самая Савина, которая на заре своей юности "открыла" Тургенева-драматурга, в поздние годы играла "Провинциалку", как своего рода психологический этюд, внося в пьесу (об этом писали в связи с премьерой в Художественном театре) мотив увядания, последний порыв стареющей женщины к счастью, к обновлению жизни. Играла блестяще, как все, что делала эта превосходная актриса, и даже покорила своей игрой Станиславского; и все-таки в руках Далматова и Савиной "Провинциалка" в значительной мере превращалась в салонный пустячок, не дающий никакого материала для тех далеко идущих идейных выводов, которые пытался сделать из этой маленькой пьесы Художественный театр.
Лилина была в ту пору моложе Савиной, играла острее и насмешливее; создавая образ женщины яркой и незаурядной, достойной лучшей доли, чем провинциальное прозябание, она подспудно вносила в него ту самую осуждающую нотку, которая так выделена была Станиславским в характеристике графа Любина. Лилина сочувствовала своей героине, томящейся в провинциальных тисках, разделяла ее страстную мечту о воле, ее стремление вырваться за пределы сонного унылого городка, но она и осуждала Дарью Ивановну за мелкость ее мечты, за то, что эта умная женщина готова сбросить с себя старые цепи лишь для того, чтобы тотчас же добровольно надеть новые, гораздо более тяжкие, гораздо более прочные, как это понимала актриса. И потому в ев Дарье Ивановне временами мелькало что-то неприятное, холодное, узкорасчетливое, и потому в ходе спектакля у зрителя складывалось убеждение, что, даже если все останется по-старому, если затея Дарьи Ивановны потерпит крах, она не бросится в Волгу, не покончит с собой.
Не берусь объяснить, каким путем Лилина подводила зрителя к этому сложному итогу, итогу, не всегда и не всеми улавливаемому, что меня уже тогда огорчало. Отчасти это не доходило потому, что "провинциалка" -- все же не лучшая роль в репертуаре Лилиной, хотя и роль интересно и верно намеченная, отчасти по причинам, обусловившим общее сдержанное восприятие спектакля, о чем несколько слов ниже. Во всяком случае, Лилина в еще большей степени, чем Станиславский, "ничего не играла", и в ее сценическом поведении не было ничего, кроме естественной жизни "человеческого духа" в предлагаемых пьесой обстоятельствах.
В поступках ее героини ощущалось подлинное вдохновение человека, поставившего жизнь на карту, реализующего свой единственный шанс. Внешне выдержанная, всегда спокойная, она вся охвачена жаром "генерального сражения" и потому так находчива, так быстра в устранении препятствий, так стремительно продвигается по намеченному пути. Бестактность ее супруга столь велика, что дело может, кажется, вот-вот сорваться, но вступается Дарья Ивановна и, не повышая голоса, двумя-тремя словами успокаивает мужа, отправляет с поручением Мишу, умеет заинтересовать и задержать графа Любина. И не удивительно: она так заметно превосходит умом и, если можно так выразиться, человеческой одаренностью всех, кто ее окружает, что не только стареющего бель-ома Любина, но кого угодно заморочит, заворожит, увлечет.
Была в этой Дарье Ивановне черточка, несколько примиряющая меня с мещанской обстановкой комнаты, в которой она живет. Казалось, что грязь земная, пошлость окружающего вообще не могут ее коснуться. Она существует в этом провинциальном мире обособленно, сама по себе, как в некоей "нейтральной зоне", как в безвоздушном пространстве, -- таково ее единственное "орудие защиты" против засасывающего уездного убожества. И потому она не страдает (или, может быть, уже не страдает?) от нелепых выходок мужа, от его навязчивости и наивных замечаний невпопад и только движется "напролом" через все эти провинциальные дебри к поставленной цели.
А как умеет она разнообразить "стратегию и тактику" в своих атаках на ошарашенного графа Любина! Ее интонации то восхищенно-почтительны, то подернуты томной дымкой воспоминаний, то лукавы, то грустны, то "выдают" затаенное чувство, то добродетельно-строги и неприступны. Как наслаждается она пошлейшими фиоритурами романса, как старательно, священнодействуя, аккомпанирует, какие взгляды, полные восторженного почитания, бросает на счастливого сочинителя-графа! Это был целый вихрь женского кокетства, обаяния, заразительной, искрящейся веселости, увлекавший и беднягу графа и зрителя, смотрящего спектакль.
И вот наконец Дарья Ивановна -- у желанного финиша! "Столичный лев", окончательно низведенный с высот своей аристократической неприступности, на коленях перед бедной провинциалкой. Подозрительная возня у дверей, чьи-то приглушенные голоса, один возбужденный и гневный, другой уговаривающий, и вот уже в комнату врывается разъяренный Ступендьев. Снедаемый ревностью, он с таким напором пробивался через все преграды, что мой Миша по законам физики отлетал в противоположную сторону сцены. Но, ворвавшись таким образом в комнату и увидев графа на коленях перед женой, Ступендьев не только не вступается за свою честь, но, напротив, совершенно теряется и замирает на месте, бессмысленно созерцая ту самую картину, которая лишь незадолго перед тем волновала его разгоряченное воображение. Из этой неуместной задумчивости его выводила только вторая барственно-повелительная реплика графа: "Да помогите же мне!" И тут мы оба -- Грибунин и я -- каждый из своего угла, топоча и со всем усердием почтительнейше подхватывали графа под мышки и восстанавливали его в прежнем вертикальном положении.
Эта сцена, превосходно разработанная Станиславским, и в самом деле была настолько смешна, что можно было понять, почему, впервые не выдержав своей роли, от души смеялась Дарья Ивановна. Но Лилина не следовала ремарке автора -- она не падала в кресла со звонким хохотом, потому что она была выше мелкого тщеславия и не стремилась унизить графа, продемонстрировать свое торжество. Она ведь не была провинциалкой -- такая дешевая месть была бы недостойна ее. Нет, она смеялась тихонько, прикрывая лицо платком, просто-напросто не стерпев комизма сложившейся ситуации.
Впрочем, она тут же брала себя в руки и уже через секунду снова была скромна, любезна, воспитанна, очаровательна. И, хотя граф бросает сердито: "А! Вы опять... Нет, уж извините, -- два раза сряду я не попадусь!" -- Лилина давала зрителям уверенность, что он попадется и во второй, и в пятый, и в двадцатый раз, и не только он, но всякий, кого судьба столкнет с этой и в самом деле обворожительной женщиной. Потому так выразительна, так остра была финальная реплика Станиславского, когда он с непередаваемой интонацией, опрокидывающей название пьесы Тургенева, произносил под занавес: "До свиданья в Петербурге, провинциалка!"
Таков был этот спектакль, несущий в себе лучшие черты искусства Художественного театра тех лет -- искусства углубленного сценического реализма.
Свободное копирование
