Совсем другой была публика в суде. Насколько цыгане были для Феди дружественной средой, настолько же здесь его окружала среда враждебная. Беспрерывное журчание французской речи, любопытные взгляды, подчеркнутая элегантность туалетов, атмосфера светского раута... Этим людям не было никакого дела до драмы Феди, до нравственных страданий его. Их привлекла сюда звонкость сенсаций, интерес к модному адвокату, стремление быть там, где будет "весь свет". И эта суммарная характеристика так же "работала", говоря нынешним языком, на тему спектакля, как и стихийная вольность цыган, даривших Феде редкие минуты забвения, погружавших его в мир простых и естественных чувств.
С той же степенью угаданности характеризовались в спектакле маленькие, почти бессловесные персонажи; каждый из них так или иначе нес на себе печать философии Толстого, его взгляд на жизнь, на семью и мораль.
Культура маленькой роли стояла в Художественном театре тех лет очень высоко. Этого не было никогда еще на русской сцене. Нас, молодых, не часто баловали ролями ответственными, но мы ревностно цеплялись за всякую возможность выйти на сцену театра хотя бы в немом эпизоде или в эпизоде "с фразой", рассматривая это как серьезное творческое поручение, как предлог для подлинного творчества. Кажется, именно той эпохой был рожден популярный афоризм: нет больших и маленьких ролей -- есть большие и маленькие актеры.
Мы сами создали себе и неуклонно соблюдали закон творческого соревнования в качестве актерской работы. Тебе дана в руки роль, -- рассуждали мы, -- так сумей же сыграть ее так, чтобы в мимолетной, подчас бессловесной сценке мысль спектакля раскрывалась не менее точно и ярко, чем в образах первого плана, чтобы у этого молчаливо проходящего через спектакль персонажа были индивидуальность, характер, своя человеческая судьба.
Интерпретация эпизодических ролей во всех случаях требовала от исполнителей безошибочной, "снайперской" работы. Мы чувствовали себя на положении стрелка, у которого всего один патрон: нужно выстрелить и попасть в зрачок. И нам случалось попадать в него. Иные маленькие роли в спектаклях тех лет по праву сравнивались с работами ведущих мастеров театра. Их высоко ставили как многочисленные отзывы прессы, так и внутритеатральное мнение.
Например, А. А. Баров, впоследствии провинциальный актер, играл в "Живом трупе" бессловесную (или с одним словом) роль письмоводителя в картине "У следователя". Это было подлинное проникновение в обличительный замысел пьесы Толстого. Тяжелый, обрюзгший человек преклонного уже возраста, с лысиной через всю голову, опухший от многолетнего сидения в одной и той же позе, в одной и той же должности, бесстрастно водит пером по бумаге, глубоко равнодушный к человеческой трагедии, разыгравшейся у него на глазах. На протяжении едва ли не всей картины он сидит неподвижно, отвернувшись от зрителя, и только тупой, нависший затылок да разжиревшая спина свидетельствуют о безмятежности этого стража закона, в котором давно уже умерло все человеческое. Трудно сказать, что сильнее бичевало судопроизводство самодержавной России -- многопланный сложный образ следователя или эта немая фигура, образующая в общей картине зловещее и яркое пятно.
В сцене трактира замечательно играл полового П. А. Павлов, молодой актер с явной склонностью к сценической миниатюре. В этой роли у него была какая-то особенная, скользящая походка, словно взятая напрокат с картины Кустодиева. Фигура получалась весьма характерной, и это сразу обнажало перед зрителем всю меру "падения" и нищеты героя, заживо погребенного в городских трущобах, заброшенного на самое дно жизни.
Оглядываясь на свой личный опыт, я искренно считаю, что тот крошечный эпизод, который я играл в "Живом трупе", был большим моим достижением, чем центральная роль Никиты в ученическом спектакле "Власть тьмы". Без преувеличения могу сказать, что я был признан в Художественном театре, после того как вышел на сцену в финале "Живого трупа", где я играл судебного пристава, пробегающего через толпу в коридоре суда со словами: "Господа, проходите, проходите, нечего в коридоре стоять". У меня была роль с фразой -- ну могло ли быть большее счастье для сотрудника, начинавшего свой второй сезон в труппе Художественного театра!
Я, двадцатилетний, играл этого пристава восьмидесятилетним старцем, ко всему привычным и всего навидавшимся, у которого от многолетней переписки бумаг искривлен позвоночник. Я искал стиль службиста, человека в суде, превыше всего на свете уважающего святость судебной процедуры, неукоснительность в следовании "законному" порядку... Его равнодушие к Феде в роковую минуту его жизни с головой выдает в приставе "меньшого брата" тех ненавистных Толстому чиновников, ревностностью которых скрипит и движется безжалостная машина государственности, сметая со своего пути все мыслящее и живое.
За этот свой маленький успех я был вознагражден полной мерой. Прежде всего Владимир Иванович, никогда не проходивший мимо удачной работы, кому бы она ни принадлежала, опытному актеру или начинающему, лично поблагодарил меня за роль пристава в "Живом трупе", сказав какие-то очень лестные слова о проникновении в философию Толстого. Попал мой пристав и на страницы прессы -- он был отмечен в журнале "Аполлон", а после, в ходе жизни спектакля, меня всякий раз смущал В. И. Качалов: стоя на выходе в первой кулисе, он неизменно заглядывал во вторую, где я готовился к своему эпизоду, и смотрел, как я "влезаю в шкуру" моего старца и пробегаю затем через коридор суда.
Но, разумеется, ни о каком сознательном овладении философией Толстого с моей стороны говорить не приходится. Скорее речь может идти о степени зараженности нас, молодых, любовью к Толстому, охватившей в ту пору весь театр, а также об общем блестящем тоне спектакля "Живой труп".
Помню, например, такой характерный эпизод. Репетировалась та же сцена "В Грузинах" -- выход Каренина. Репетицию вел В. В. Лужский -- он "сводил" массовую сцену с исполнителями главных ролей. Мы, молодежь, с восторгом приняли Качалова. Затаив дыхание, смотрели мы, как входит его Каренин в эту прокуренную, людную комнату, окутанную чадом ресторанных загулов, как смущенно озирается, какую неловкость испытывает при встрече с цыганами, как страдает за Федю, "опустившегося" до этого общества, этих людей. И вдруг мы услышали строгий голос Лужского: "Вася, Вася, не наигрывай!" Качалов смутился, попросил начать сцену сначала и стал репетировать, как показалось нам, суше, бледнее, менее ярко, чем прежде. И нам было втайне очень жаль, что больше он уже "не наигрывал".
Свободное копирование
