Не лучше дело стояло в этом отношении и по городам.
Так, в Петербурге и Одессе даже довольно усердно пропагандировали среди рабочих, но результаты этой пропаганды оказались тоже совершенно ничтожные. Два-три распропагандированных рабочих в замену чуть не десятка арестованных интеллигентов, конечно, не могло считаться удовлетворительным ведением дела, если не страдать тем заблуждением, будто распропагандированный рабочий ценнее интеллигента.
Несмотря на все это, "Дело о пропаганде в тридцати семи губерниях" жандармы и прокуроры раздули, и травля приняла невероятные размеры. Тюрьмы наполнились арестованными; за многими гонялись как за зверями. Кто не жил тогда, тому теперь трудно даже представить, до чего доходило дело! Надо было все это видеть! Производились, скажем, аресты где-либо на Волге, в Самаре или в Саратове -- и вот при обыске находят там у кого-то киевский адрес; тотчас телеграфируют в Киев, и киевские жандармы бросаются по указанному адресу. Здесь опять во время обыска находят адрес житомирский или каменец-подольский -- бросаются в Каменец-Подольск, Житомир и т. д. до бесконечности. Погоня распространилась по всей России, хватали направо, налево, правых и виноватых, никого не щадя, ни перед чем не останавливаясь. Больной, умирающий -- тащи его! Сажай в кутузку! Так бешеная собака в исступлении кидается на все, что ей попадается на глаза.
Впрочем, надо сказать и то, что политические дела всегда пользовались у нас самой ужасной репутацией. Человек, только подозреваемый в политической неблагонадежности, уже находился в положении зачумленного, от которого все бежали, даже его родные. Суровая кара постигала не одного его, но и всех, кто осмелился высказать ему свое сочувствие или даже находился только в простых сношениях с ним. Я помню, как не смели громко произносить даже самое слово "политический преступник", и когда необходимость заставляла касаться этого более чем щекотливого вопроса, то делалось это при помощи полуслов и намеков. Таковы были российские порядки с давних времен и таковыми они остались до нашего времени.
Спасать отечество или, что одно и то же, самодержавие от внутреннего врага оказалось весьма благодарным занятием, а потому прокуроры и жандармы со страстностью предавались этому делу. На этой почве легко было проявлять рвение, а следовательно, и получать награды; можно было легко воровать из тех темных сумм, что ассигновывались на всевозможные поимки и шпионство. А так как самодержавие давало тон всему, то дельцы, которые взяли на себя роль спасителей, вдруг оказались всесильными людьми в России. Если среди самого правительства попадались лица, смотревшие не вполне одобрительно на поступки таких деятелей, как Желиховский и Жихарев, то даже они не решались громко высказывать этого, боясь попасть в немилость царя. Они молчали, и все молчало: общество, пресса, а Желиховские и Жихаревы, пользуясь этим, с изумительной наглостью принялись строить свои карьеры на несчастьи других.
Выше я сказал, что деятельность в народе не привела ни к каким результатам, и движение 1874 года оказалось таким образом бесплодным по отношению к той программе, которую само себе ставило; но зато оно принесло большую пользу тем, что расколыхало нашу интеллигентную среду. Идя в народ, мы, конечно, менее всего думали об этом. Мы, интеллигенты, отказывались, так сказать, сами от себя, отряхали прах от ног своих и шли с тем, чтобы бесповоротно слиться с народой массой. Это нам не удалось. Но удалось нам вызвать то, о чем мы совсем не заботились -- сочувствие среди мыслящих слоев русского общества. Открытый призыв к бунту, скажем, Войнаральского, раз'езжавшего по деревням, конечно, не привел ни к каким последствиям. Крестьяне нигде не восставали и как жили раньше, так и продолжали жить -- мирно, заботясь лишь о насущном хлебе. Сомнительно даже, вспоминал ли кто-нибудь из них потом о Войнаральском. Но вся мыслящая Россия, читая "Обвинительный акт", с большим сочувствием отнеслась к нему за то, что он, не задумываясь, пожертвовал своим имуществом, а в конце концов и своей жизнью ради дела, которому верил. Правительственные преследования еще более подняли социалистов в глазах лучшей части нашего общества. Мало-помалу завязывалась борьба русской интеллигенции с самодержавным строем. С этой точки зрения движение 1874 года имеет громадное значение, так как именно в 1874 году затянулся тот узел, которого и до сих пор еще не развязали.
Вопрос этот, впрочем, слишком обширный, и к нему мне придется не раз возвращаться. Теперь же ворочусь к своим воспоминаниям.
И за мной тоже гонялись, как за волком. Моих родителей, живших в селе Луке, стали осаждать жандармы, подвергать обыскам, допросам. Взяли подписку о невыезде из деревни у отца, матери, брата. Зачем это нужно было? Неужели для того, чтобы предупредить побег старухи-матери или семидесятилетнего отца, к тому же пенсионера? Нет. Просто надо было притеснить людей. Все, что было гнусного в нашей деревне способного к доносам, вдруг получило значение и силу. Началось слежение и подсматривание за нашим домом. Сельский поп, сухое костлявое существо с крючковатым носом, похожее больше на барышника-цыгана, чем на попа, летал с доносами к становому приставу: то он видал меня на хуторе, то где-то в соседнем лесу. Всюду гонялись за моей тенью. Моя личность решительно покоя не давала этим моим милым соотечественникам. Им хотелось меня поймать. Хотелось награды. Но, конечно, меня нигде не находили, так как я в это время бежал и бежал без конца.
Свободное копирование
