Беседа с царем

Беседа с царем

Шла ужасная, трижды проклятая мировая война. Убитые и раненые уже считались миллионами. Русские города переполнились лазаретами и калеками в военных шинелях. А из народа все вырывали работников и серыми безоружными толпами посылали на смерть и увечья. Без конца, без смысла, даже без надобности.

 Опытному глазу уже в середине этой кровавой бессмыслицы было видно, что добром это не кончится, что в народе растет раздражение и что все государственные скрепы старой монархии расшатались и едва держатся.

 А в Петербурге все было по-старому. Чиновники писали бумаги, депутаты говорили речи, министры интриговали и заискивали перед Распутиным. В деловом мире, как в темном океане, шныряли акулы большой воды, и новенькие миллионеры из спекулянтов и поставщиков сводили с ума дорогих кокоток и наводняли шикарные рестораны. Народная страда шла параллельно с оголтелыми кутежами, и, пока на фронте лилась кровь, в столице рекою лилось шампанское.

 Это было невыносимое зрелище, и сам собой вставал вопрос: а что же там, во дворце, на самой вершине власти, -- понимают ли там, что делается и куда, в какой омут, ведет это страну?

 Этот вопрос очень занимал и меня. Тысячи слухов, тучи сплетен, миллионы анекдотов нависли над столицей, как туман, и не хотелось верить собственным ушам, и страшно, жутко было верить собственным глазам. Может ли это быть? Ведь если хоть на минуту поверить слухам и погрузиться в клоаку сплетен, то верхушка правящей власти в России может показаться просто пустым местом.

 И мне вспоминались слова Достоевского о загробном мире:

 "Может быть, никакого загробного мира и нет. Может быть, вместо мира стоит пустая, старая баня с паутиной по углам, а в паутине паук сидит..."

 Было невыносимо слушать все, что говорилось, и хотелось видеть, своими глазами видеть и знать, какая же тайна заключена там, вверху, за пределами досягаемости. Все эти мысли создали в душе моей неотступное желание лично увидеть царя и лично говорить с ним.

 Было ли это любопытство, желание разгадать загадку или неосознанный каприз старого человека, захотевшего перед смертью увидеть того, чья воля посылала на смерть миллионы русских людей?

 Я и сам бы затруднился ответить на этот вопрос с полной точностью. Одно могу сказать: в душе моей не было ничего, кроме скорбного недоумения, и ни одна темная мысль "верноподданного хама" никогда не проникала в мою голову. Царь рисовался в моем воображении как простая ошибка истории, как жертва наследственной монархии.

 Как бы то ни было, я предпринял некоторые шаги, чтобы получить аудиенцию. Министром внутренних дел был в то время ставленник Распутина Штюрмер, имя которого связывалось с недоброй памяти разрушителем Тверского земства [Б. В. Штюрмер -- крайний реакционер, в 1903 году "по высочайшему повелению" ревизовал Тверское земство].

 Под стать министру был и его личный секретарь и правая рука -- прославленный сыщик Манасевич-Мануйлов, писавший в "Новом времени" детективные статьи под псевдонимом "Маска".

 На приеме у министра мне пришлось вести первый разговор именно с этим детективом.

 -- Могу ли я видеть г-на министра?

 -- Вам зачем?

 -- Хотел бы переговорить по делу.

 -- По какому делу?

 -- Да уж это я г-ну министру объясню.

 С очень любезной гримасой детектив пошел доложить обо мне и затем довольно кисло сказал:

 -- Пожал-те...

 Штюрмер принял меня в деловом кабинете, где углом стоял киот с образами и горящими лампадками. Я перекрестился на образа, поклонился старому, облезлому, толстому, седому и лысому сановнику. Это был Штюрмер. Я видел его в первый раз и, признаюсь, был поражен слишком уж непрезентабельной наружностью министра. Такому старичку следовало бы сидеть где-нибудь в уездном казначействе или занимать должность бухгалтера в управлении городских трамваев.

 -- Здравствуйте, г-н Сытин. Вы ко мне?

 -- Да, ваше превосходительство, к вам.

 -- Чем могу быть полезен?

 -- Просьба у меня необычная, ваше превосходительство. Я хочу просить, не признает ли его императорское величество возможным принять меня на 5 минут для личной беседы?

 -- А какое у вас дело к его величеству?

 -- Да и дела-то особенного нет... А просто хочу, если будет позволено, узнать взгляд его величества на дела народного образования.

 Старый, облезлый, лысый министр задумчиво и значительно пожевал губами.

 -- Гм... Видеть государя... Хорошо, я доложу его величеству о вашем желании... Да, доложу и потом скажу вам о последующем.

 -- Ваше превосходительство, когда предполагаете доложить государю?

 -- Да сегодня же доложу. А завтра приходите за ответом.

 На другой день ровно в 5 часов, как было условлено, я опять входил в приемную министра.

 На этот раз детектив Манасевич-Мануйлов встретил меня уже совсем по-другому и тотчас же, без единой минуты промедления, позвал к министру.

 За рабочим столом министра сидел все тот же лысый, поношенный бухгалтер уездного казначейства. Разница была только в том, что теперь этот облезлый человек улыбался:

 -- Его величество государь император соизволил передать вам, что послезавтра вы будете приняты в 2 часа в Могилеве. Значит, вам надо ехать в ставку завтра в 12 часов и там переночевать. Мы вам дадим пропуск, а в Могилеве все остальное сделает вам Воейков.

 Я поблагодарил и откланялся.

 На другой день с величайшей пунктуальностью ко мне заехал корректный, очень любезный офицер (адъютант министра) и вручил пропуск. Адъютант преподал мне несколько советов, как мне ехать, куда обращаться в ставке, и, щелкая каблуками, очень мило раскланялся.

 С министерским пропуском я явился на станцию и, входя в вагон, был приятно удивлен, встретив в своем купе старого знакомого протопресвитера [протопресвитер -- высший чин русского духовенства] всей русской армии отца Георгия Шавельского.

 -- Как это хорошо, что я вас вижу, отец Георгий. Вы в ставку?

 -- Да. А вы куда?

 -- И я в ставку, к царю в гости!

 -- Вот чудак! Зачем же? Что за идея?

 -- Да просто, отец Георгий, дела так идут, что приходится метаться из угла в угол... С вами мне надо о многом поговорить. Я, право, так рад, что вместе поедем... Вы ведь с царем так близки, что можете мне дать совет...

 -- Сделайте одолжение, все что хотите. Но что за идея?

 Шавельский смотрел на мое желание поговорить с государем как на явное чудачество: о чем? зачем? что за блажь?

 Я видел это удивление на его лице...

 Когда я говорил с ним о своих мыслях, Шавельский слушал меня с очевидным интересом, но в то же время на лице его я видел и некоторое недоумение.

 -- Это все так, Иван Дмитриевич, это слов нет... Но от царя чего же вы хотите? Чего хотите просить?

 -- Ничего не хочу просить. Мне ничего не нужно...

 -- Так зачем же тогда едете? Вот чудак, право...

 -- А видите, мне хочется знать, что царь думает, как на дело смотрит?

 -- Вот чудак вы, право...

 -- Да почему же чудак?

 -- Да так, к царю едете, а просить ничего не собираетесь. Зачем же тогда?

 -- А разве обязательно что-нибудь просить? Я не о себе лично хлопочу, меня волнует другое...

 Уже подъезжая к Могилеву, я опять обратился к Шавельскому и попросил у него помощи:

 -- Вы, отец Георгий, должно быть, каждый день видите царя, вероятно, и сегодня за обедом увидите. Замолвите там за меня словечко, чтобы терпеливо выслушал...

 Шавельский обещал сделать все, что в его силах.

 В Могилеве мы расстались. За протопресвитером приехали на вокзал лошади, а я на извозчике уехал в гостиницу искать ночлега.

 В номере, когда я остался один и попробовал привести в порядок свои мысли, на меня напали мучительные сомнения:

 "И что это я затеял? И для чего это нужно? И почему такой опытный в придворном мире человек, как Шавельский, смотрит на мое свидание как на "чудачество"...

 Даже не понимает -- зачем?"

 ...Вести с фронта, предчувствие внутреннего взрыва и полное отсутствие твердой земли под ногами было ясно для нас как на ладони.

 Куда идти? На что опереться? Где искать защиты и помощи от надвигающегося урагана?

 Но все колебания теперь были уже неуместны.

 Надо было идти к коменданту государевой квартиры Воейкову.

 И я пошел. Этот ловкий, выхоленный, чистенький, с иголочки одетый офицер принял меня корректно, но суховато:

 -- К государю? Вам назначена аудиенция? А в чем ваше дело к его величеству?

 На мое счастье, как раз в этот момент к Воейкову пришел Шавельский и с его помощью разговор сразу перешел в другой тон. Стало проще, и через пять минут Воейков, знаменитый обладатель целебной воды "куваки" [В имении Воейкова был открыт минеральный источник "Кувака", воде которого искусственно приписывались целебные свойства], уже забыл и о государе, и о моем свидании и говорил только о своем источнике и о своей "куваке".

 Я почувствовал себя совсем запросто, когда он, как лавочник, потерпевший убытки, стал жаловаться.

 -- Мало пьют, мало пьют... Такая вода, а между тем нет спроса... Совсем мало пьют... А следовало бы Сытину поддержать адъютанта царя и в "Русском слове" публикацию помещать... Моя "кувака" имеет все права на внимание. Я не о своем только интересе хлопочу, но и о народном здравии, и если бы в "Русском слове"...

 Война, миллионы убитых и вся русская трагедия, от которой хотелось стать на землю и выть, как воют собаки, -- для него просто не существовали. Он щелкал шпорами, мило улыбался и говорил о "куваке"... Думал ли я, что "кувака" Воейкова течет даже здесь, в царской ставке, где сосредоточены все кровавые нити войны?

 На другой день, около двух часов, я пришел во дворец.

 Позвали в кабинет. Поднимаюсь во второй этаж. Вхожу. Пусто и просторно. В углу противоположной стены -- большой стол, по бокам -- кресла. Весь пол затянут мягким красивым ковром.

 Никого нет. Жду. Настроение жуткое. Мысли разбежались, и непонятное, сильное волнение охватило всю душу.

 -- Господи, помоги мне!

 Но вот тихо открылась противоположная дверь, и вышел царь. В офицерском обычном сюртуке, в высоких сапогах... Волосы уже тронуты сединой.

 Идет ко мне, и я иду к нему навстречу. Посередине кабинета встретились.

 Надо было говорить, мне говорить, а это было так трудно!

 Я говорил что-то путано и невнятно. Язык был как чужой. Я с удивлением слушал свои слова, которые как-то сами собой говорились, и ждал реплики, ждал слова, которое надо было бросить мне, как бросают спасательный круг. Но слова не было. Царь стоял, слушал и молчал.

 -- Мое дело, ваше величество, -- издание книг для народа: учебных, научных, ремесленных, сельскохозяйственных...

 Царь молчал, спасательного круга не было.

 Я с удивлением слушал себя, слушал как посторонний, как чужой, И все ждал реплики, ждал спасательного круга. Но реплики не было. Царь молчал по-прежнему, и я продолжал говорить:

 -- И еще, ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на школу народную. Я как-то говорил с Победоносцевым и с графом Витте О моем проекте образовать общество "Школа и знание". Я говорил: вот общество, которое на свой счет хочет покрыть Россию целой сетью школ. Общество хочет ввести преподавание ремесл, технических, сельскохозяйственных знаний. Скажите, Сергей Юльевич, можем ли мы рассчитывать на сочувствие правительства? А он: ваше дело, говорит, правительство может терпеть, но никогда не будет ему сочувствовать...

 Я очень волновался и, должно быть, говорил прескверно-корявым, запутанным, сбивчивым языком. Но при последних словах мне вдруг был брошен тот спасательный круг, которого я так долго ждал.

 -- Это очень жаль... -- сказал он. -- Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Это жаль. Я проверю...

 Я встрепенулся, оживился, но государь неожиданно подал мне руку...

 Аудиенция была окончена, и я, как в тумане, вышел из царского кабинета.

 Что такое я говорил... И отчего так долго, так мучительно долго он молчал. Ни одного слова, и только под конец это короткое: "Я проверю".