Исторический "ревизионизм" - 1

Исторический «ревизионизм»

Шестидесятые годы были периодом больших перемен в университете. В Гарварде первые признаки грядущих перемен появились уже в 1961 году после избрания Джона Ф. Кеннеди. Как и остальные члены семейного клана, Кеннеди был выпускником Гарварда. Репутация клана была не из лучших. Накануне выборов 1960 года доктор Рональд Ферри, магистр студенческого клуба под названием «Уинтроп-хаус», в котором когда-то состояли и жили все Кеннеди и членом которого я стал в качестве преподавателя, пригласил меня на ланч в тщетной попытке уговорить не голосовать за Джона Кеннеди. Он рассказал мне о том, что старый Джозеф Кеннеди оказал явное и вопиющее давление на университет после того, как Тедди Кеннеди попался на лжи. Но, как и весь Гарвард, я был очарован симпатичным демократом, который не в пример Эйзенхауэру был так красноречив, так начитан и относился с таким уважением к интеллектуалам. После того как несколько видных представителей Гарварда во главе с нашим деканом Мак-Джорджем Банди ушли в администрацию Кеннеди, мы стали воспринимать Белый дом как филиал Гарварда. Университет стал более политизированным. Здесь можно заметить, что когда двадцать лет спустя я стал работать в администрации Рейгана, один старший коллега на факультете отозвался обо мне в частной беседе как о «предателе». Я узнал об оскорблении, но он так и не смог понять, почему я после этого отказывался подавать ему руку.

Перемены ощущались и в учебных аудиториях. Студенты шестидесятых меньше стремились к знаниям и в меньшей степени были расположены к веселью. У некоторых я замечал стеклянный взгляд-явный признак действия наркотиков. Атмосфера смутного раздражения отчасти объяснялась войной во Вьетнаме, которая грозила студентам призывом в армию. Раздражение, однако, имело глубокие корни, так как оно охватило студентов стран Западной Европы, не участвовавших в войне.

В середине шестидесятых беспорядки вспыхнули в нескольких крупных американских университетах, особенно в Беркли и в Колумбийском университете, но у Гарварда, казалось, был иммунитет. Увы, это было иллюзией. В 1969 году студенческая «революция» разразилась и в Гарварде. Беспорядки были организованы группой, называвшей себя «Студенты за демократическое общество». Но вполне возможно, что ими руководили радикалы старого поколения, презрительно относившиеся к демократии, а многие молодые члены организации были выходцами из семей сталинистов.

9 апреля в двенадцать часов дня, выходя во двор после лекции, я увидел несколько сот студентов, собравшихся позади здания «Университет-холл», где размещались администрация факультета изящных искусств и наук, а также кабинет декана. На ступеньках несколько молодых людей разглагольствовали перед толпой. Один студент, одетый в свежевыглаженную форму железнодорожного инженера, вышел из толпы и направился к зданию со звездно-полосатым флагом. Этот молокосос с лицом младенца, очевидно, должен был олицетворять американский «пролетариат». Со ступенек библиотеки имени Уайднера съемочная бригада фиксировала происходящее на пленку. Толпа, казалось, была спокойна и просто развлекалась.

Настал момент, когда главный оратор прокричал в громкоговоритель: «Ну что, пошли в здание?» Толпа ответила громким возгласом: «Нет!» Он снова пронзительно прокричал: «Они не спросили нас, когда вошли во Вьетнам, пошли и мы». И они вошли в здание, чтобы избить работавших там людей и покопаться в конфиденциальных файлах. К сожалению, администрация, хотя и была предупреждена, не приняла превентивных мер, таких, например, как оцепление здания полицией, что могло бы разрядить обстановку. А теперь двор университета был блокирован, а здание Университет-холла «оккупировано». Позже в тот вечер прибыла полиция, чтобы выдворить вторгшихся силой.

Именно на это и рассчитывали организаторы мероприятия. Применение полицией силы моментально возбудило остальных студентов, которые оставили без внимания причину, сосредоточившись на следствии. На следующий день в университете воцарился хаос. Меня попросили прийти пообедать в общежитие «Уинтроп-хауса», чтобы помочь успокоить студентов. Один из них сидел с перевязанной головой, что-то бессвязно рассказывая.

Беспорядки не преследовали какой-нибудь четкой цели. Хотя было написано бессчетное количество «программ», это был просто эмоциональный взрыв, оказавший влияние как на преподавателей, так и на студентов. Все накопившиеся чувства обиды, несбывшихся надежд, которые прежде сдерживались, вырвались на поверхность. Ассистенты и аспиранты хотели получать более высокую зарплату, ортодоксальные еврейские студенты-кошерную еду в своих общежитиях. Лекции часто прерывались радикальными студентами; порой какой-нибудь профессор посмелее отваживался выгонять их, иногда прибегая к помощи аудитории, но большинство преподавателей были совершенно беспомощны. Было довольно странно, что, несмотря на мою репутацию консерватора, у меня не возникало проблем со срывом занятий. Главным образом жертвами становились либерально настроенные профессора, испытывавшие чувство вины. Каждый, кто наблюдал подобного рода явления в ограниченном пространстве, знает, что массовая истерия передается от одного человека другому как вирус, без всякой причины и без всякой четкой цели. Ей совершенно невозможно сопротивляться. Я помню, что в те дни писал всевозможного рода «меморандумы» и «воззвания», которые никогда не покидали мой рабочий стол, потому что у них не было адресата. Они были мне нужны, чтобы сохранить душевное равновесие, когда вокруг все посходили с ума.

Преподавательский состав раскололся по вопросу об ответных мерах. Одна часть поддержала решение ректора университета Натана Пьюси вызвать полицию; другая была против. Первые организовались в «консервативную» фракцию, а вторые в «либеральную». Каждая фракция насчитывала около тридцати преподавателей. Остальные девяносто процентов преподавательского состава притворялись, что ничего не происходит, и продолжали жить по заведенному распорядку. Консервативная фракция, в которую я вступил, собиралась на дому у своих членов, чтобы сформулировать тезисы по принципиальным вопросам для собраний преподавательского состава, которые в то время проводились раз в несколько дней. Либералы поступали точно так же, но делали упор на «диалоге» с бунтующими студентами, что на деле означало попытку найти способы их умиротворения. Обычно такие степенные факультетские заседания, посвященные обсуждению тривиальных мелочей, превращались в дебаты со спорами до хрипоты. Ввиду того, что их посещаемость стала намного выше, чем обычно, заседания пришлось перенести из Университет-холла в театр Леб на Брэттл-стрит. Ход заседаний передавался по громкоговорителю собиравшимся на улице толпам. Я слушал эти дискуссии с чувством, похожим на тошноту. Было трудно поверить в то, что ради умиротворения толпы так много наших напуганных преподавателей были готовы отказаться от всего, что сделало наш университет выдающимся, и в то, насколько нечестны они были в попытках оправдать свои страхи. Пребывая именно в таком состоянии, преподавательский корпус проголосовал за то, чтобы создать учебную программу для чернокожих и разрешить им принимать участие в выборе преподавателей для этой программы. Однако вряд ли кто-то серьезно верил, что такая программа стоила потраченных на нее усилий. Преподаватели приняли это решение скорее под впечатлением от фотографии в газете, на которой группа вооруженных чернокожих студентов выходит из Виллард Стрэйт-холла в Корнелльском университете, где происходили сходные события и где администрация просто прекратила всякую деятельность.

Мое уважение к коллегам так и не восстановилось полностью: их личная заинтересованность и трусость слишком явно прикрывались мнимой озабоченностью учебным процессом. Поведение студентов также не способствовало улучшению моего мнения о них. Большинство были запуганы и лишены инициативы. Зачинщики беспорядков действовали без всякого риска для себя, так как либеральное общественное мнение хотя и осуждало эксцессы, тем не менее считало, что насилие было вызвано вескими причинами для недовольства, и симпатизировало бунтарям. Когда нашей соседке рассказали о взрыве, который устроил один радикальный студент в лаборатории ускорителя, в результате чего один ученый погиб, она рассуждала вслух о том, что убийца хотел нам этим «что- то сказать». Когда полгода спустя небольшая группа молодых русских диссидентов, зная, чем им это грозит, устроила демонстрацию на Красной площади в знак протеста против оккупации Чехословакии, их моментально арестовали и посадили в тюрьму. Это было героизмом, а действия наших университетских диссидентов были простым фиглярством.

После шестидесятых Гарвард основательно изменился. Он осознал свою миссию проводника общественных перемен и все более и более посвящал себя решению общественных проблем. Вместо того чтобы заниматься приобретением знаний, хотя бы эзотерических, и передачей их студентам, в Гарварде теперь делался упор на то, чтобы идти всем навстречу. Вместо того чтобы подбирать преподавательский состав и студентов, основываясь только на критериях таланта и творческих способностей, университет стремился к гендерному и расовому разнообразию. Элитарный подход, даже если это касалось только уровня интеллектуальных способностей, не приветствовался. Многое из того, что делал Гарвард, напоминало мне эксперименты с образованием в ранний советский период, когда стремились ликвидировать обособление вузов и впрячь их в дело социальных преобразований. В целом новая тенденция напоминала советский подход, когда каждое учреждение и в значительной степени университеты должны были внести свой вклад в решение социальных проблем.