На следующий день пришел обоз из Елани, и мы, погрузив наши вещи, сели в сани. Все люди обычно то едут, то немножко идут. Но мы были так измучены и больны, что идти за лошадью не могли. Мы только сидели; добрые люди закутали нас в так называемые яги — это такое очень большое пальто, сшитое из собачьих шкур, мехом внутрь; ходить в нем почти невозможно. Но в мороз, когда мы сидели на санях, яги были спасением.
Приехав в село Елань, мы сняли комнатенку с хозяйской топкой. Пришел врач — женщина. Она посмотрела и послушала нас и тут же, немедленно, положила в больницу. У меня было крупозное воспаление легких, мать тоже была больна, у нее был бронхит, очень тяжелый. Но, кроме того, та мера истощения, в которой мы были, представлялась почти неправдоподобной, так она выделялась из всего, что нас окружало. Даже в эвакуации все-таки была картошка и какой-никакой хлеб.
Мы — блокадники, и нас старались подкормить и в больнице, и по выходе. По аттестату Сергея Алексеевича мне давали 500 грамм сахара-песка в месяц, иногда даже русское топленое масло (два раза). Потом мы стали менять наши вещи на картошку, на муку, один раз даже на мясо. И так, постепенно, мы стали выкарабкиваться из этой тяжелейшей ситуации.
В основном у нас спрашивали теплые вещи. И мы с матерью на них жили и только таким образом сумели опять встать на ноги.
Помню, тогда поразила меня моя тетка, Ольга Геннадьевна. Я вдруг поняла, что люди могут как-то вдруг обернуться совершенно неожиданной стороной. Ее муж Александр Степанович (он потом тоже умер от голода в Ленинграде) незадолго до этого пришел к нам и говорит: «Катя, вот, я совсем погибаю. Дайте мне сколько-нибудь денег, и я отдам тебе Олину швейную машину». Я сказала: «Хорошо, я дам тебе, кроме денег, два одеяла, дам простыни, чтобы у тебя хоть что-нибудь осталось после нашего отъезда». Дядя написал мне записку, в которой благодарит за это все и говорит: «Я очень хочу, чтобы эта швейная машина послужила тебе на пользу». И, так сказать, «швейная машина твоя, не беспокойся, мне она уже никогда не понадобится».
Когда мы приехали, Ольга Геннадьевна говорит: «У тебя есть такая записка?». Я говорю: «Да». «Ну, дай мне ее, я последний раз прочитаю, что написано моим милым Аликом». Я ей дала эту записку. Она разорвала ее и говорит: «Ну вот, теперь у тебя нет никаких доказательств, что эта машина твоя». Я совершенно опешила. Думаю: «Зачем так, да я бы отдала ей эту машину, если бы она попросила». Шить я в те времена не умела и не помышляла о том, что буду шить. И вдруг, когда человек обернулся так странно… ну, не знаю. Хотя — как можно судить людей? В тех условиях… Ей-богу, «не судите, да не судимы будете…». Все мы были психически тронуты, у нас у всех была такая травма, что судить нас — по законам мирного времени — бессмысленно.
Ольга Геннадьевна уехала в эвакуацию со своей дочерью. Дочь ее была старше меня года на три-четыре. Девочка почти с самого рождения страдала тяжелейшими припадками эпилепсии. Почему у нее была эпилепсия — никто не знал; ее пытались показывать врачам, лечили. У меня эта девочка всегда вызывала чувство жалостливой неприязни, скажем так. Она почему-то любила меня целовать. Целовала как-то очень темпераментно, что было мне крайне неприятно. В те времена нас не приучали к такого рода поцелуям. Я жалела ее, но общаться с ней мне было тяжело. И Ольга Геннадьевна, которая жила какое-то время как бы для нее, испытывала горькое разочарование: красивая, еще не старая, очень темпераментная женщина не могла жить только для дочери, все же дефективной.
Она сошлась с эстонцем, который был в Елани, куда его отправили на лечение после госпиталя. С этим эстонцем она даже потом уехала в Таллин — или в Пярну, не помню. А дочь свою Милу поместила в дом инвалидов, где Мила и умерла — вероятно, просто от голода или от плохого ухода.
Я была последняя, кто получал письма от Ольги Геннадьевны. Она уже умерла от рака горла. Ее эстонский друг поступил с ней, в общем, очень порядочно. Когда нашлась его прежняя семья, он не смог бросить жену и маленькую дочку. Но они сняли ей комнату, пытались устроить на работу, она была по профессии медсестра. Вскоре после приезда у нее начался рак горла, и процесс этот был необратим. И вот, уже умирая, когда она совсем не могла говорить, она мне написала большое письмо (это было письмо любящего меня человека). Оно было как бы письмо с того света. Я уже знала, что ее нет, потому что медсестра, которая присутствовала при ее смерти, положила письмо в конверт со своей припиской: «Это была просьба больной, и я ее выполняю, но она сама уже умерла». Страшно мне было тогда получить это письмо! И так много было связано тогда с воспоминаниями об Ольге Геннадьевне — и очень много хорошего. Она была человек необыкновенно талантливый, очень красивая, прекрасно рисовала, пела, играла на рояле и гитаре, была бы прекрасной актрисой; тем не менее жизнь ее пошла совершенно искалеченно, не в ту сторону. Ее муж говорил: «Да, Ольга — мастер на все руки, только вот руки у нее все — коротки». И действительно — одаренная, интересная, прекрасная женщина погибла, в общем, очень странной и очень бесприютной смертью…
Впрочем, бывает ли смерть не страшная, бывает ли смерть не бесприютная? Что-то я много всего этого навидалась в свои восемнадцать лет. Это были такие страшные годы. Это был такой гнет несчастий, смертей, голода, бомбежек. Ну, не знаю, наверное, я тоже до какой-то степени была сдвинута.
И когда мой муж как бы в подтексте попрекал меня тем, что я вот, дескать, недобитая дворянка и что у меня, так сказать, христианская мораль, он был прав. Мораль-то у меня была действительно христианская. Вот та первая исповедь и внутреннее убеждение, что подлость — это грех… Страх перед мучениями моей собственной совести сопровождал и сопровождает меня всю жизнь. Я рассказала о своих прегрешениях. И, пожалуй, больше я не мучилась ни от чего в жизни так, как от того, что съела конфету, когда папа уже умирал. Он умирал — и, тем не менее, все-таки отказался, а я ее съела… И потом меня так мучило, что он мне отдал последнюю каплю своей жизни. И я ее взяла.
Свободное копирование
