Вернусь немного назад.
Отец понимал, что уходит. Его глодала тревога, что он уже, конечно, до конца войны не доживет, а я останусь, может быть, совсем одна.
Однажды к нам пришел Сергей Алексеевич. Он был на каких-то курсах и теперь шел по предписанию в свою часть, в Рыбачье. На курсах снабжение было тыловое, и он — очень исхудавший, какого-то серо-бледного цвета — принес нам одну буханку хлеба.
«Знаешь, детинка моя, если бы ты вышла замуж за Сергея Алексеевича, я бы чувствовал себя намного спокойнее»,— сказал мне отец после его ухода. Это было самое страшное время — декабрь-январь 1942–1943 годов. Жестокие морозы, отсутствие воды, а хлеб становился все хуже.
Была норма — 125 грамм черного хлеба для детей и иждивенцев и 250 грамм для рабочих. Я была на довольствии в госпитале. Снабжение было тыловое, конечно, скудное, но все же нам давали хлеб, и какую-то бурду вместо супа, и чай с сахарином, и еловый отвар. Правда, цинги у меня не было, но я голодала почти так же. В ноябре еще выдали на карточки немного соевых конфет и по 150 грамм крупы. В декабре — немного гороха.
С декабря до нашего отъезда на карточки не выдавали ничего, кроме хлеба. Мы все эти месяцы почти ничего не ели, только хлеб — нашу норму, и пили кипяток… Спасибо нашему самоварчику на четыре стакана. Если не было нормальной воды — перетапливали и отцеживали через тряпочку снег.
И вот, после смерти папы, когда стало уже совершенно страшно и непонятно, что будет дальше, мать мне и говорит:
— А ты помнишь, что отец тебе сказал? Что он был бы спокоен, если бы ты вышла замуж за Сергея Алексеевича.
— Помню, — говорю.
— Ну давай, пойдем, найдем его, поговорим.
Пошли мы. День был морозный, солнечный, какие редко бывают в Ленинграде. Блестело все, было ужасно холодно.
Раньше туда, в Рыбачье, ходил трамвай; мы шли полем, вдоль полузаметенной трамвайной линии. Шли долго…
При повороте на Рыбачье, где была укатанная машинами дорога, перед нами вдруг разворачивается американская военная машина, которую у нас прозвали «лягушкой».
Выскакивает из нее тот бородач, с которым я танцевала в ночь, когда началась война, в Кексгольме. Он узнал нас — и вдруг вытягивает из каких-то сумок большую буханку белого хлеба! И еще булку! Он отдал их нам, сказал: «Ну, будьте живы!..» И уехал.
Почему-то, голодая, я никогда не думала о хлебе. Всегда снилась отварная, рассыпчатая картошка. А тут вдруг хлеб… Мы с матерью стали его раздирать и есть. Там уже были кристаллики, хлеб был промерзший. Булку мы съели, а буханку решили принести к Сергею Алексеевичу. Нашли мы его легко.
Свободное копирование
