Впятером мы провели не более двух-трех дней. Однажды после обеда, растянувшись лениво на постелях, мы перекидывались отрывочными фразами. Входит старик Акимыч и ищет кого-то глазами. По лицу видно, что есть важная новость.
-- Ну, господин Снятков, собирайтесь сегодня в дорогу. Идет сибирский этап.
-- А я?
-- О вас нет распоряжения.
Все вскочили и разом заговорили.
-- Я буду просить, чтобы меня оставили до распоряжения о вашей отправке, -- воскликнул Снятков. Он глядел растерянно.
-- Теперь уже поздно, -- возразил Акимыч. -- Впрочем, как хотите, я доложу начальнику.
-- Я потребую врача, -- заявил Преображенский.
-- Ничего из этого не выйдет, -- безнадежно махнув рукой, заметил Снятков.
Я разделил это мнение и, быстро примирившись с фактом, напомнил о другой стороне дела: -- Вы, может быть, уже успеете выйти на волю, пока придет распоряжение о моей отправке.
Напоминание о воле разом изменило настроение отъезжающего. Он сказал, минуту подумав:
-- Сначала я огорчился, а теперь страшно рад, что уезжаю.
Начались суетливые сборы в дорогу. Все волновались; день тянулся медленно; посторонние разговоры не клеились. Только Федор Федорович сиял. Обещали прийти за ним в шесть часов, но вот уже семь, половина восьмого. Мы сидим вокруг стола, у самовара. Когда раздался звонок, вызывавший надзирателя, мы раскупорили бутылку квасу. По приходе Акимыча все встали и разлили квас по чашкам; только Сняткову пришлось пить из баночки от варенья. Проводили его на двор, у калитки под дождем простились крепкими поцелуями. В ночной темноте за калиткой мелькнул в последний раз темный силуэт, и мы понуро вернулись в камеру. Нарушил молчание С.
-- Был Федор Федорович, и нет его... точно нитка какая-то оборвалась... Встретимся ли на житейском море?
-- Кабы выехать всем вместе, -- грустно заметил Славинский.
Я поспешил уединиться на лестнице. Страшно хотелось высказать, как дорог стал мне Федор Федорович за это время короткого знакомства, но спазмы сжимали горло, и я боялся заговорить. Только когда зашла речь о какой-то совершенно посторонней мелочи, мне удалось овладеть собой.
Через несколько дней нам было объявлено о скором отъезде С, Славинского и Преображенского.
Мне предстояло остаться одному, но одиночество не пугало. Думалось, что приятно будет отдохнуть от пережитых впечатлений. С. сказал, что и сам охотно остался бы в одиночестве.
Когда мы прощались на дворе, пан Славинский поцеловал мою руку. Я на мгновение растерялся, потом ответил тем же; знал, что Славинский просто следовал польскому обычаю, и все-таки такая форма прощального приветствия сильно тронула меня. Убравши камеру, я в возбуждении стал быстро ходить по ней. Хотелось петь; в ушах звенели голоса уехавших, преимущественно характерный говор Славинского. Карманные часы, лежавшие на столике у окна, тикали на всю камеру. Мертвое молчание башни понемногу начинало давить.
Прошла длинная, мучительная неделя ожидания, пока и до меня, наконец, дошла очередь.
Свободное копирование
