XI. ТОВАРИЩИ. ЦЕРКОВНЫЕ "БЕСЕДЫ"
С каким нетерпением ждал я летних месяцев последнего года! Они представлялись морем света. Белые ночи обещали раздвинуть вечерние рамки камеры. Бывало ходишь в темноте по камере, цепляясь за мебель, и думаешь о тех днях, когда ночью можно будет и свободно ходить из угла в угол и записывать мысли. Теперь эта возможность настала, а удовлетворения не принесла. Напротив, с сожалением вспоминаю время, когда день разбивался на части с искусственным и естественным освещением и не был так однообразен. Осень портила это однообразие. Поскорей бы до нее добраться! Но ведь, в сущности, лето еще и не начиналось, -- теперь только первые дни июня!
Последние дни мною всецело владели мечтания о времени окончания срока и первых впечатлениях новой жизни. Во вторник, 19 января, будет последнее свидание, на котором я выскажу свои распоряжения о вещах: буду волноваться, нервничать; посетительница, по обыкновению, будет держать себя как сиделка с больным. В четверг, 21-го, пройду последний раз через двор в ванное здание. Книги будут заброшены, а я с утра до вечера буду ходить по камере. По временам присяду к тетрадке, это прояснит голову, сократит время и успокоит. Потом опять ходьба. В субботу утром последний раз выйду на прогулку и попрощаюсь с воробьями и елками. После обеда буду вздрагивать при каждом свистке, вызывающем нашего надзирателя. Наконец стукнет дверь и меня позовут к "расчету". Что такое этот расчет? Сведение денежного итога? После расчета у меня отберут приемный листок, на котором три года назад, в ужасные первые дни пребывания здесь, я прочел эти убийственные слова:
"Конец наказания 24 января 1899 года".
Удастся ли мне заснуть в ночь на воскресенье? Вероятно, засну под утро, и вдруг утренний электрический свет ударит по глазам. Вскочу с мыслью, что должно случиться что-то чрезвычайное. Что именно, спрошу я себя, и... трудно вообразить заранее, что переживу я в первый сознательный момент последнего дня! Вероятно, весь организм наполнится ликованием, которое сменится черной мыслью:
"Еще более восьми часов осталось мучиться в этой поганой норе!"
В семь часов утра услышу команду: "Выходящих на волю!" Эти слова, ежедневно волнующие, не будут относиться ко мне даже и в этот день, так как по утрам выпускают только тех, кто выходит прямо на волю, или, по арестантскому выражению, "за ворота". Меня же отправят в пересыльную около 3 часов дня.
Самые последние часы пройдут легче, если позволят заняться укладкой вещей и разбором книг. Я уже теперь по своему каталогу распределил, куда какие книги сдать, и любуюсь этими отметками разноцветным карандашом.
Казенный обед покажется мне в тот день помоями. После обеда тревога усилится. Пробьет час, потом два. Кажется, прошла уже вечность, а часы не бьют. Не испортились ли они? Или я прозевал? Может быть, теперь уже четвертый час, а не вызывают потому, что только что получено распоряжение задержать меня здесь. Это опасение будет все возвращаться как назойливая муха. Мною начнет овладевать отчаяние. Позвоню.
-- Вызывали ли уже тех, кто отправляется сегодня в пересыльную?
-- Не знаю, -- ответит надзиратель, сменившийся в обед.
-- Который же теперь час?
-- Без четверти три.
Вздохну с облегчением и в то же время подумаю:
"Как еще много осталось!"
Пробьет три. Прильну ухом к дверной щели. Сердце застучит. Вещи в камере уже связаны. На полу сор. Чтобы сократить минуты, выгляну в окно в последний раз. Там попрежнему белая Нева и по-старому движутся арестанты по кругу. Бедные они, жалкие!
В последний раз откроется дверь. Не помня себя, поспешу по коридору. Вот и контора, за ней -- карета. Заскрипели полозья... Конец. Верю, что этот конец застанет меня в живых, но когда это будет? Ведь только что настал июль. Впереди тридцать недель. Раньше меня выйдут на волю два товарища: один через двенадцать, другой через двадцать три недели. Их выход, наверно, будет волновать меня и оставит после себя пустоту. Грустно будет остаться совсем одному, но тогда впереди будет только семь недель, -- какое это будет счастье!
В первые два года политических заключенных здесь было очень мало. Сидели они далеко от меня, и почти не приходилось иметь с ними сношения. В одном коридоре со мной был литвин, тотчас подавший прошение о помиловании. Надзиратели смеялись:
-- Конечно, его прошение удовлетворят, но ответ объявят не раньше как за неделю до срока.
Свободное копирование
