Первая докторская - 1

49. Первая докторская

ФОТО. Самые верные мои ученики-друзья-коллеги в лаборатории точного электропривода 1970 (ныне кандидаты и доктора наук) Слева направо: Алексей Ханаев, Михаил Фалеев,( не могу смириться с уходом самых близких и дорогих моих ребят Алексея Викторовича Ханаева и Миши Фалеева, вечная память. Р.Т.), Александр Киселев, Владимир Саблинский (ст. лаборант), Александр Ширяев.

Внимательный читатель после такого заголовка может удивиться. Помнится, в начале своего трудового пути автор гордо отделял себя от иных соискателей ученых степеней. Он высмеивал всякие там диссертации и уверял, что его вела вперёд и ввысь чистая жажда знаний и поиск светлой истины. Но вот он уже обладатель первой степени и, как видно, готовится получать их ещё и ещё.

 Уважаемые судьи, прошу слова. Конечно, попав в институтскую среду из заводских инженеров и покрутившись в ней, мои руки отвыкли от мозолей, а из мозгов повыветрилось рабоче-крестьянское отношение к «белой кости». Все хотели степени, все стремились к ней. Но, всё-таки, не в этом было главное моё побуждение.

 Во-первых, со мной работала группа ребят, оставленных при кафедре после окончания института. Через несколько лет мне разрешили официально быть их научным руководителем. Они, естественно, свои труды завершали в форме кандидатских диссертаций.

 Я был обязан помогать им во всём, включая защиту. Ключевой момент – найти первого оппонента. И здесь выяснилось, что, будучи кандидатом, мне трудно обратиться к любому профессору с просьбой, стать оппонентом по работе моего ученика. А доктор наук делал это легко, так как подобная просьба являлась автоматически обещанием выполнить такую же работу для этого профессора, когда ему потребуется. Поэтому мои ребята с очень ценными работами ходили в унизительном положении просителей. А рядом группа профессора Быстрова то и дело поднимала бокалы за нового кандидата-текстильщика, вклад которого в текстильном городе мало кто мог бы объяснить.

 Во-вторых, – внедрения. Электропривод – это не голая теория. Такая наука и называется прикладной, т. е. имеет смысл лишь, сделав что-то ценное для производства. А таких вещей мы делали всё больше. Заводы в Иванове, Саратове, Азове начинали серийно выпускать машины с нашими приводами, крупные предприятия в Новгороде, Коврове и Москве хотели использовать достигнутую нами точность движений. Далеко не каждый соискатель докторской степени мог предъявить такое применение его идей. Зрело во мне понимание, что удалось сделать важное дело, и оно заслуживает и требует более надёжного признания.

 С пухлым томом в солидном переплёте я поехал в столицу. Мой опыт с кандидатской в МЭИ вселял оптимизм.

 Сначала я списался с Ключевым. Он уже стал профессором и занимал на кафедре видное положение. Помня его обо мне лестное мнение и даже удивление кандидатской, я бодро надеялся на более-менее плавное качение по рельсам защиты новой действительно крупной работы.

 «Но оказалось всё куда сложней, она молчала...» – повторял я про себя слова Евтушенко, сказанные им, правда, по другому поводу.

 Кафедра МЭИ странно тормозила простое знакомство с моим трудом, и никак не совершался элементарный ни к чему не обязывавший их первый шаг. Обычно в таком случае кому-то из солидных учёных дают работу на просмотр. Все меня там знали, включая и самого ректора Чиликина, который, здороваясь, приветливо расспрашивали о делах «младшего брата» – Ивановского энергетического. И «племянник», со свежего воздуха, благоговел, вступая в «альму матер», и подробно, насколько хватало у слушателя терпения, делился «нашими достижениями».

 А дело стояло.

 Наконец, после многих напоминаний, междугородних переговоров: «…он ещё не пришёл с лекции», «он куда-то вышел», «позвоните в будущий четверг» – назначили мой доклад. Сразу было странно, что никакой проверяющий со мной предварительно не говорил. Ключев тоже был весьма уклончив.

 В тесной комнате собралось человек 80, это была большая кафедра. Я доложил довольно бойко. Плакаты красноречиво подтверждали блеск идей и вес результатов. Ответил на несколько вопросов, далёких от сущности доложенного. Затем выступил «оппонент». Им оказался молодой парень, как я узнал потом – парторг кафедры. Он держался очень самоуверенно.

 – Чтобы глубоко вникнуть в такую большую работу, как докторская диссертация, надо много времени. Я должен прямо сказать, что таковым не располагал. Но вполне понял суть работы и её общий характер. С точки зрения научного содержания всё это давно известно. В общем виде, в структурных схемах, «в квадратиках» всё это изложено в учебниках. Конечно, автор провёл большую работу ...и т.д.

 Я ожидал любой критики, но что можно сказать во спасение вашей книги, если её разносят за отсутствие новизны, ибо она написана такими же, как у всех буквами.

 Не менее чем оппонент, удивило меня и всё собрание. Они удовлетворились такой «оценкой» диссертации. К тому времени уже несколько заводов серийно, т.е. непрерывно продолжающимися партиями, выпускали различные машины с моим приводом. Немногие из сидевших здесь маститых могли похвастать такими результатами.

 Я сворачивал чертежи, ошарашенный таким небрежным, высокомерным отношением. Никакого разбора плюсов и минусов работы, как это всегда бывает. Никакого внимания к теории, наконец, внедрениям. Никакой дискуссии. Чисто формальное отклонение. Никаких предложений об изменении, улучшении, что обычно говорят в порядке внешнего смягчения разгромного заключения.

 Одно было ясно – МЭИ для меня закрыт.

 Я вышел на улицу. Ветер чуть не разметал мои плохо свёрнутые плакаты.

 Как это может быть? Те же люди десяток лет назад так доброжелательно и с интересом приняли мою кандидатскую. А сегодня они не хотят даже увидеть эту же тему, но в действительно полезном многогранном развитии. Кандидатская – была только новаторским предложением, удивленным нащупыванием нового пути. А здесь им было представлено полнокровное развитие принципа с надёжной теорией и ещё более убедительной практикой. Всё подтверждалось не просто осциллограммами и таблицами экспериментов, но и шеренгами машин, выходящих из сборочных цехов заводов. Теперь трудно было высказать сомнения в значимости нового направления. Но никто такого и не говорил. Просто не хотели ничего видеть. И сам Чиликин замялся на мой вопрос о будущем работы и быстренько слинял.

 А Москва вокруг не верила моим слезам.

 «Сам виноват», – слышалось мне с витрин шикарных магазинов. «Какой он невзрачный и неловкий», – посматривали в мою сторону довольные, удачливые прохожие. «И чего я сюда приехал, со своим свитком никчемных чертежей?» – говорил уже сам себе.

 Но я был ещё вполне молодой, научными проходимцами не битый, уверенный в своём пути. Некоторый шок улетучился. Я искал другие места защиты. А главное, вовсю продолжалась увлекательная работа с моими аспирантами. Один за другим закручивались в нашей лаборатории диковинные стенды, которые делали для нас Азов, Ковров и другие военные заводы.

 В это время мне удалось связаться с профессором Иваном Ивановичем Петровым. Он считался вторым после Чиликина административно-научным авторитетом в нашей науке. Петров принял меня в своём Автодорожном институте, где заведовал кафедрой электрооборудования.

 С очевидным интересом слушал он мой рассказ о работе, внимательно всматривался в перелистываемые страницы диссертации, задерживался над таблицами, схемами и осциллограммами, кое о чём переспрашивал, уточнял. Затем отодвинул бумаги и решительно посмотрел на меня:

 – Ну, что же, очень интересная и вполне сильная работа. Но вам будет нелегко её продвинуть.

 Он снова пронзительно вгляделся в меня и, видимо, не заметив в моих глазах понимания своей мысли, снова с нажимом произнёс:

 – Вам будет очень трудно, – и уже открытым текстом добавил. – Понимаете? Если бы вы были Иваном Ивановичем Петровым – было бы другое дело.

 Он не взялся как-нибудь помочь мне. Его участие ограничилось решительным одобрением моей работы. И откровением. Но в то время человек «на должности» не решался искренне говорить то, что видел и думал.

 Эта встреча подстегнула мою решимость, укрепила в борьбе и вселила уверенность в будущей победе. Я понял, а может, вспомнил, что нахожусь в особом положении. Но успешное развитие моей техники будет работать на меня!

 Через некоторое время я познакомился с профессором Борисом Константиновичем Чемодановым. Это имя не было на слуху у специалистов. Но большинство учёных, работавших в военной технике, не участвовали во всеобщих конференциях и съездах и печатали свои статьи в закрытых изданиях. Новосёлов часто рассказывал об очередной поездке в Москву, своём успехе и называл это имя, как корифея в нашей сфере. Я намекал, что тоже хотел бы с ним познакомиться. Наконец, мне был дан телефон. Мои намерения не шли дальше поиска очередного интересного заказчика, да ещё в Москве. Но оказалось всё гораздо значительней.

 Недалеко от помпезного звёздообразного театра Советской армии и торчащих в небо ракет военного музея я разыскивал «организацию» по указанному мне адресу.

 Спросить ни у кого помощи нельзя, ибо сам не знаешь что ищешь. Наконец, заметил две обшарпанные двери без вывесок, в которые часто входили и выходили люди. Обычный московский народ, одни с портфелями, другие с авоськами. Снаружи это был непримечательный 5-6 этажный корпус, но внутри он оказался протяженным набором комнат, кабинетов, лабораторий с актовым залом и, наверное, ещё кое-чем, куда доступа мне не было.

 Лишь впоследствии я понял – это было одно из крупнейших и старейших авиационно-космических заведений, которое занималось всем вплоть до нашего ответа на американские звёздные войны. Здесь располагалась только часть "института", один из корпусов. Где-то были ещё филиалы, «площадки», полигоны и т.п. Впрочем, хочу ещё раз предупредить, что если кто-то подумает заработать на содержащейся в моих записках разведывательной информации, то не отвечаю, если за эти показавшиеся ему «сведения» получит вместо долларов – по шапке.

 Довольно быстро, без помпы и церемоний, секретарша пропустила меня к Чемоданову. Кабинет начальника отделения не казался особенно большим, ибо был заставлен достаточно засиженными стульями, примерно ориентирующимися на длинный стол. Всюду на стенах висели таблицы, на большой доске – наброски схем, которые, видимо, только что служили материалом горячих споров.

 Подошёл ко мне, показавшийся очень молодым, высокий человек с простым, не «важным» лицом, приветливо поздоровался. Вежливо послушал о моих необычайно высоких достижениях, пригласил ещё 3-4 человека, представил меня и высказался за более основательное ознакомление с моими результатами. Я не удержался, заикнуться и о своём интересе в отношении защиты докторской, на что неожиданно получил ответ, что у них есть совет по этой специальности и «всё возможно»!

 Когда ко мне уже немного привыкли, после нескольких приездов, то рассказали, что при первой встрече мои слова: «Мы можем без труда обеспечить точность вращения в 0.01% », – вызвали у всех весёлое настроение. Меня слушали инженеры, посвятившие жизни продвижению в точности привода и достигнутые ими 0.2% признавались тогда пределом возможного. Повышение точности до 0.1% планировалось на следующую пятилетку.

 Однако начальство приказало, и они назначили мне встречи, имея в виду скучное занятие – убедиться, в каком же именно техническом месте этот молодой да ранний провинциал протаскивает ошибку и втирает всем очки.

 Сначала я пару раз приезжал в Москву на встречу с одним из профессоров (их здесь оказалось множество), который более интересовался теорией. Он терзал мои формулы слишком простые по форме, но именно этой простотой и отражавшие ту неслыханную точность. В его теоретизированных глазах такая простота казалась примитивом.

 Но согласитесь, учёные и поэты, громоздкие математические этажи, как и сложные стихи, вытекают из засоренных мозгов. В моменты вдохновения рождаются простые, чистые открытия и откровения. Не подумайте – вот захвастался. Просто, несколько раз за жизнь меня такое посещало.

 Часто при детальном разговоре быстро выясняется, что специалистам даже из одной технической области очень непросто найти общий язык, единую точку зрения. Если согласиться обоим принять за основу моё понимание идеи построения привода, то не составляет труда убедиться в возможности получения этой особой точности. Но специалист-собеседник, даже оставляя в стороне его неизбежные и оправданные амбиции, вырос на иных исходных позициях. Он чуть вас послушает, и уже устал, и хочет, чтобы напротив – вы залезли на его «кочку» зрения, и с этой высотки указали путь к вашему сенсационному результату. Но если поддаться такому гиду, то путешествие получается запутанным и к цели может и не вести. Начинается довольно тягучая и напряженная полемика.

 Кто-то из великих решил проблему спора людей с разными взглядами. Он сказал: «Хороша та точка зрения, с которой явление выглядит наиболее простым». Но многим вообще трудно взобраться на чужую точку. Им дорого стоило укрепить свою.

 Всё-таки в конце он, кажется, почувствовал что-то серьёзное в моей аргументации. Я был уже опытен в таких спорах и знал, что заявление о возможности обеспечить вращение вообще без всякой ошибки, кажется специалистам, привыкшим к традиционным взглядам, – ужасным, кощунственным и противоестественным. Даже собеседник к вам расположенный, услышав такое, сочувственно улыбался и терпеливо пояснял:

 – Ну, без какой-то ошибки вообще ничего не бывает.

 И я отвечал с ещё более проникновенной улыбкой:

 – Извините, не могу с вами согласиться, – например, два плюс два будет ровно четыре. И никакой ошибки.

 К тому же, в моих руках кроме логики были эксперименты. (Если вас, уважаемый читатель, этот спор занимает – посмотрите выше «Моё открытие в приводе» и при минимальном терпении вы составите собственную точку зрения. Надеюсь, близкую к моей.)

 Тогда меня передали в руки следующего профессора – Владимира Николаевича Бродовского. Это был высокий сильный человек с суровым лицом. Он ходил ни в каком не костюме, а просто в свитере. Когда я впоследствии был приглашён к нему домой, то встретил меня вообще в завалящих спортивных трико (я бы в таких не ходил перед самим собой). Он жил с симпатичной молодой еврейской женой на последнем этаже панельного дома в маленькой квартирке, в одном из углов которой из-за отошедшей панели просматривалось звёздное небо.

 В противоположность первому проверяющему, Бродовский знать не хотел никаких формул и уравнений (хотя, конечно, знал). Он настойчиво добивался от меня ясного понимания взаимодействия всех физически существующих элементов. Он требовал объяснить всё просто.

 Я считал себя способным популяризатором, любил и, вроде, умел всё объяснять «на пальцах», но этот человек был ещё намного более «стоящим на земле». Мне трудно давалось войти в особенности его понимания. Затем объяснить свои достижения в «его» форме. А после понять то, как он это осмыслил для себя. Иногда я чувствовал, что мои мозги не выдерживают такого напряжения, хотел вывернуться, закончить объяснение или свести его к шутке.

 Но Владимир Николаевич не поддавался и неколебимо сидел со мной час за часом. И никакого перерыва. Я уже изнывал и не мог найти предлога для «санитарной паузы». Наконец, он сказал, что пора и закусить. Я с вздохом облегчения вскочил... но Владимир Николаевич протянул мне бутерброд из своего пакета и... налил стакан чаю из термоса.

 Эх, а в свободном мире, на директорате фирмы красивая дама с улыбкой поднимается из-за стола среди дебатов и говорит, что хочет «пи-пи».

 Всё-таки, как видите, я остался цел, а Бродовский уверовал в меня и во всём по-настоящему поддерживал, включая самые решающие моменты моей карьеры.

 Затем проверки моих предложений перешли в практическую стадию. Со мной заключили хоздоговор на 3 года на порядочную сумму (кажется 100.000 руб.). Обычно для начала договор подписывали на год. Длительный срок указывал уверенность заказчика в исполнителе. Ну, а о способе расчёта суммы я уже говорил. Они тоже спросили – «сколько можете скушать?». Все мои аспиранты, инженеры и их руководитель не могли получать доплату более 35% к зарплате (довольно мизерной). Поэтому из денег заказчика мы «выбирали» не более половины. Остальное шло в доход института, который не сильно ценил нас за это. А потом при более хитром ректоре родной вуз находил способ снимать с нас не только остатки, но и наше кровное.

 Теперь я думаю, что столичные люди знали тогда способы, как распорядиться хоздоговорными государственными деньгами с пользой для себя лично. Вспоминаю всякие вопросительные взгляды, намёки, но Иваново и после горбачёвской реставрации капитализма долго ещё гордился своим званием – города Первого Совета и был «святее Папы». Известно, например, что москвичи ездили на операции в Иваново, где, к их удивлению, в больницах о взятках понятия не имели.

 Со мной начал работать инженер В.С. Руднев, спокойный и доброжелательный человек. Он несколько раз приезжал в Иваново и постепенно убедился на наших стендах, что моторы действительно крутятся с точностью 0.01%. Тогда они начали строить собственные стенды. Позже я узнал, что какие-то из наших схем, которые я веером предлагал москвичам, им понравились и сразу ушли в производство.

 Репутация моя укрепилась. Через полтора года работы я узнал, здесь существует совет по докторским защитам. Чемоданов сказал, что защита вполне возможна, и надо продвигаться к докладу на Совете отделения.

 Мой доклад на НТО-2 прошёл совсем буднично. После выступил Бродовский и подробно разжевал всем, о чём тут, собственно, рассказывали. К тому времени Бродовский уже имел звание лауреата Госпремии, он пользовался большим авторитетом, как специалист и как человек, который зря хвалить не будет. А он сильно хвалил мою работу и её автора:

 – Вы посмотрите, он добился добротности в один миллион!

 Цифра впечатляла. В заключение выступил начальник отделения Чемоданов и ещё усилил атмосферу одобрения.

 Нашёлся и оппонент, который пытался где-то подковырнуть докладчика. Этим человеком был начальник одной из лабораторий Блейз. Так вот получалось, единственный из членов совета – соплеменник, с которым я не раз делился и беседовал «за жизнь», имел не совсем положительное мнение. Причину этого я узнал позже.

 В этом институте было достаточно не только докторов наук, но и академиков. Они, как я понял, не особенно ходили на работу, а использовались для представительства в разных Советах.

 Меня познакомили там с академиком Михайловым. Критерий Михайлова в теории регулирования – это классика. (Так нас учили, теперь увидел, что в западной науке это имя неизвестно). Живой Михайлов – высокий, сутулый и несколько суетливый. Будто ему самому было неудобно своей знаменитости. Впрочем, все говорили о нём с покровительственной усмешкой, как об устаревшем научном явлении. Хотя он совсем не казался старцем.

 На этом месте у меня появилось время более подробно восстановить картину предзащитных приключений. Конечно, тогда всё это составляло для меня основательные нервы, и даже травмы. Это теперь, будучи вне огражденной железом арены, я смотрю на те дела, как на некоторые игры научных и кадро-наблюдавших властей.

 Воспользуюсь-ка я тайно вывезенным из Советского Союза архивом. Но где же мои бумаги? Может, в этом ящике? Ах, на этой полке... Пусто. Ведь все мои защитные передряги происходили с так называемыми «Организациями п/я № », или как коротко говорили – с «ящиками».

 Я не посмел сохранить даже черновики своих писем. Такие бумаги полагалось писать в специальных прошнурованных и пронумерованных журналах. Они хранились в 1-ом отделе и время от времени по особому Акту специальной комиссии предавались уничтожению.

 Думаете – швыряли бумаги в печку? Как бы не так. Каждая организация имела в специальной комнате специальную машину со специальным приводом. В неё засовывали такие бумаги, и машина разрезала их на специально, по-научному, дезорганизованные узкие змейки. Только после этого бумажную кашу можно было выбросить в спец. корзины, содержимое которых сжигалось в спец. печах, поджигаемых спец. спичками, под надзором не менее 2-х спец. сотрудников, и пепел развеивали над спец. океаном.

 Шутки шутками, но, к сожалению, многие интересные имена, даты и формулировки – исчезли.

 Но кое-что сохранилось.

 Вот приказ по Ивановскому энергетическому от 1972 года: «Перевести ктн Трахтенберга на один год на должность СНС (старшего научного сотрудника) для завершения докторской диссертации». Это означало, что меня освобождали от лекций, а сохраняли руководство аспирантами и хоздоговорами.

 И зачем же родное государство так тратилось на подготовку данного доктора наук, когда всем там наверху родственничкам было известно, что с его 5-м пунктом этот кадр никуда не проскользнёт. (Может, кто-то не знает или забыл, что введённый на заре социализма для чистой статистики пункт личной анкеты № 5 – национальность – приобрёл функцию фильтра для вылавливания одной, отдельно взятой нации).

 Нет, наше государство не было расточительным или расистским. Не обязательно должно было стоять - «русский», можно – армянский, турецкий или самоедский. Но – еврей – ни в коем. Так зачем же тратились? А существовал спущенный сверху (поднимали вверх глаза и указательный палец) план подготовки кадров высшей квалификации. И под него нужны были люди со статьями, изобретениями, аспирантами. Таковыми зачем-то часто оказывались эти... с 5-м пунктом. Но не выполнить план – опасно. Снимут с работы. Вот и мучилось начальство, выбирая из всех зол наиподлейшее.

 Вы думаете, читатель, что я сгущаю краски? Вон их сколько было евреев-профессоров. Про других достоверно не знаю. А о моём профессорстве – сами увидите впереди. Если хватит у вас терпения читать, а мне воздуха рассказывать.

 В это время я изо всех сил и способностей рыл и строил теорию точного привода в солидной форме с дискретной цыпкинской математикой.

 И опять, как во времена кандидатской, я не успокаивался, когда выводил искомые уравнения, пока всё не сходилось к одинаковому результату: расчёты по новым точным формулам, расчёты по прежним приближенным формулам и данные тонких экспериментов. Нередко получался настоящий сизифов труд. Я достал широкие бумажные ленты от ЭВМ и метр за метром убористо заполнял их выкладками и таблицами. Такие ленты были удобны – всё перед глазами, легко сравнивать новое со старым и отдельные варианты друг с другом. Всегда приятно добиться также и красивых по виду, лаконичных формул. И я просиживал часами в поисках возможных упрощений. Короткая чёткая формула не просто привлекательна для глаз специалиста, но и способна вдруг высветить физический смысл обнаруженного в эксперименте явления. Вполне нормальным было вытащить из метров бумаги лишь две-три строки в диссертацию.

 Известно, что в научных трудах существуют недоработки или ошибки. Обычно это не признак недобросовестности, а просто человеку, как марафонцу, не хватило выносливости.

 Могу признаться, что в своей работе никогда, ни в каких малостях, я не останавливался, пока не добивался путём полных и точных доказательств – уровня истины. За все годы мне неизвестно, чтобы в каких-то работах с точными приводами, уже не под моим надзором, а в разных организациях, выявился случай заметного несоответствия теории и новых результатов.

 Могут сказать, а чего уж он так старался, ведь достаточно пинали и не признавали.

 Но словно Кто-то стоит за спиной инженера. Если хотя бы в одном месте пойдёшь на уступку этой сопротивляющейся парочке – технике с её математикой – после где-то неожиданно вылезет авария. Машины с моими приводами разбежались по свету (а может, их потомки и продолжают рождаться), они живут своей жизнью, с ними работают не известные мне люди. Если придумано плохо – закон естественного отбора быстро выведет из жизни такие изделия.

 Результаты труда учёного и изобретателя – это частицы его самого, и они показывают, как на самом деле работает в нас этот удивительный «моральный закон».