19. Погром и гимназическая революция
Объявлен манифест 17 октября. Толпа запрудила площадь около Думы. С балкона говорят ораторы. Потом кто-то говорит сидя на лошади.
– Кто это?
– Это Шлихтер.
Всё очень интересно, но Глебу хочется есть и он отправляется домой обедать. Выходит опять из дому около пяти часов. На углу Большой Васильковской и Жилянской с третьего этажа через окна выбрасывают мебель.
– Что такое, пожар?
– Нет, начался еврейский погром. А у Думы что творится! Чёрная сотня всех бьёт.
Зияют окна и двери разбитых магазинов. Быстро проходят серые чуйки. Одна из них ругается:
– Ах разбойники, ах христопродавцы!
Ишь, открыто громил ругает, думает Глеб. Но чуйка продолжает:
– Заскочил я в магазин, что взять? Вижу, остались одни только калоши, схватил я две пары и ходу. Что ж ты думаешь, одну пару так из рук и вырвали.
Уже темнеет и Глеб шагает домой по пустынной улице. На другой стороне идёт человек в кожаной куртке и стонет.
– Что с вами?
Оказывается – еврей, рабочий с бойни. Его стащили с трамвая, повалили и подкованным каблуком сорвали кожу с виска. Глеб привёл его домой. Ольга Петровна сделала ему перевязку, предложила остаться, но он отказался и по тихой Предславянской улице пошёл домой.
У Ольги Петровны в квартире скрывались уже двое "нелегальных". Один был взрослый рабочий, скрывавшийся от полиции, другой – младенец 10 месяцев, ребёнок Шлихтера. Сам Шлихтер и его жена скрывались в других местах. Рабочий был донельзя распропагандирован и напичкан революционными фразами. "Пролетариат" не сходил с его уст. Даже Ольга Петровна не выдержала и как-то сказала: "Он говорит так, как будто в нём самом воплотился мировой пролетариат".
Она опасалась нападения чёрной сотни и отправила Глеба в сад сзади дома оторвать две доски от забора, чтобы в случае чего можно было уйти на территорию выставки 1903 года.
Вскоре из Манчжурии вернулся Анатолий Викторович. Он привёз картинки китайских демонов на папиросной бумаге и цикаду в маленькой клетке.
Глеб прочитал в это время "Красный смех" Леонида Андреева и все наблюдал, не начнёт ли Анатолий Викторович сходить с ума. Но ничего ненормального за ним не замечалось.
Было известно, что в старших классах организовалась по случаю погрома боевая дружина. В одном из классов шёл митинг. Гимназисты, не спрашивая разрешения у учителей, уходили на митинг. Затем на митинг пришёл директор Н.В. Стороженко. Председательствовал восьмиклассник Шерентис. Он всё время держал правую руку за бортом куртки. Это очень импонировало гимназистам, полагавшим, что он держит там браунинг. Этот Шерентис прославился на выпускном экзамене. Директор просил словесника В.С. Александровича дать такую тему сочинения, чтобы к ней нельзя было прилепить чего-нибудь политического. Александрович дал рассуждение на тему: "Излишняя самоуверенность и неуверенность в своих силах приводят к одинаково отрицательным результатам". Шерентис, будучи эс-эром, написал полемическую статью, в которой доказывал, что социал-демократов погубит их излишняя самоуверенность. За сочинение он получил двойку и окончил экстерном только на следующий год.
Лет через пять Глеб встретил Шерентиса лишённым одного глаза. Впадину закрывала чёрная повязка. Все думали, что он пострадал за революцию, но дело было прозаичнее – глаз ему выбили хлопушкой на студенческом балу...
Теперь же, в 1905 году, Шерентис обладал обоими глазами и ставил на голосование вопрос, можно ли оставить Николая Владимировича Стороженко на митинге. Все дружно голоснули против.
– Господа, – сказал Н.В. Стороженко, – я остаюсь здесь как частное лицо. Если вас смущает мой мундир, то я его сниму.
Он снял свой форменный мундир и эффектный жестом бросил его на парту.
– Можете и штаны сбросить, – раздался бас из задних рядов.
На следующий день митинг продолжался. Теперь уже за Стороженко послали.
– Николай Владимирович, – обратился к нему председатель, – мы хотели бы выяснить у вас три вопроса: относительно ваших слов в Городской Думе, относительно вашего поведения в родительском комитете и в инциденте с товарищем Дизенгофом.
– Господа, вы не судьи, а я не подсудимый, но я охотно объясню вам, чем я руководствовался в названных вами случаях. В родительском комитете я...
– Вы уклоняетесь от истины...
– В таком случае я отказываюсь отвечать, вы не судьи...
Директор выбежал из аудитории под дружный свист. После его ухода приня-ли длинную резолюцию. Среди принятых пунктов были и такие: уменьшение платы за право учения, а в дальнейшем полная отмена платы для демократизации гимназии. Плата в то время была 25 рублей в полугодие.
– Ты кто теперь, – спросил Глеба Всеволод, – меньшевик или большевик? Я склоняюсь к большевикам.
Гм, подумал Глеб, неловко этак быть никем. Надо полагать, что меньшевиков меньше, а следовательно их обижают, их то надо и поддержать.
– А я, знаешь, меньшевик, – отвечал Глеб.
Восьмиклассники решили бойкотировать директора, преподававшего у них историю. Вышли ему навстречу три представителя класса, когда он шёл в класс по коридору и заявили, что по принципиальным мотивам слушать его не могут. Стороженко повернулся и ушёл.
На другой день к Глебу подошёл Шерентис:
– Вот что, нам необходимо устроить завтра заседание комитета среднеучебников, не знаете ли вы достаточно большой комнаты, где такое собрание можно безопасно провести?
– Это проще всего, я могу предоставить свою комнату.
Наступил уже вечер. Падали хлопья мягкого снега, когда на улице показались гимназисты, реалисты, гимназистки и ученики коммерческого училища. Они подходили небольшими группами по два, по три человека. В комнате они курили и кричали так громко, что было слышно во всей квартире. На повестке стоял всего один вопрос: о применении террора в средних учебных заведениях. Если бы вопрос был решён положительно, то две жертвы террора были уже намечены. Это были – директор 4-ой гимназии Стороженко и инспектор реального училища Матченко.
Спорили долго, но вопрос должен был быть решён голосованием. Социал-демократы были против террора, эс-эры стояли за террор. У социал-демократов было на два голоса больше. Террор провалили. Стороженко и Матченко могли продолжать жить.
Свободное копирование
