Что же добавить к сказанному об этой поре? Еще можно было попадать в Консерваторию, хотя и не так легко, как раньше. На хорошие концерты надо было записываться в очередь и отмечаться. Со временем послушать не только гастролеров, но и Рихтера, стало практически немыслимо. Заядлые меломаны заводили дружбу с кассиршами в метро, покупая билеты с «нагрузкой» (билеты в театры, куда никто не ходил), с гардеробщицами, — те их проводили через контроль. Иногда толпа напирала так, что бились стеклянные двери. Контролеры, стоявшие теперь уже при входе, отступали перед таким натиском. В дальнейшем уже на тротуаре, справа и слева от Чайковского, выстраи- налась милиция, иногда конная. Менялась публика. Ходить на Рихтера стало престижно, и партер заполняли люди, никогда прежде в Консерватории не появлявшиеся. Но в амфитеатре, где народу набивалось вдвое и втрое больше, чем предусмотрено местами, сидели впритирку и даже на ступеньках прежние завсегдатаи, и многие гастролеры утверждали, что такой публики, как в Москве, они нигде не встречали.
Роберта Шоу, привезшего «Мессу» Баха и спиричуалс, принимали восторженно. Их так долго не отпускали и так аплодировали, что певцы и музыканты плакали от волнения, а у дирижера, когда он, стоя на одном колене у рампы, расписывался на программках выстроившейся во всю длину зала очереди, дрожали руки. Ни пассионы, ни месса у нас прежде не исполнялись, но и Р.Шоу и его камерный ансамбль были великолепны.
Не стану подробно останавливаться на первых гастролях балета Баланчина, — он приезжал не однажды, и если не все, многие хорошо себе его представляют. Хочу сказать два слова о том, как он воспринимался некоторыми солистами и несолистами Большого театра. а также их родственниками, считавшими себя знатоками хореографического искусства. «Настоящая порнография», — негодовали они по поводу лучшей постановки «Блудный сын» с декорациями Руо, вернее, танца блудницы, мастерски поставленного и исполненного. Тогда еще не увлекались Бежаром, и Плисецкая не каталась по полу в «Даме с собачкой», — одном из самых чудовищных балетов, какие мне доводилось видеть. Может быть, вообще не следует танцевать ни Чехова, ни Анну Каренину, даже если не разделять взгляда на театр самого Толстого?
В драматических театрах царила стряпуха и бесконечные комсомольские и иркутские истории. Когда вахтанговцы приехали в Ниццу или еще куда-то в этом роде и с треском провалились. Р.Н. Симонов ворчал: «Ну. естественно, бархатный сезон, съехалась буржуазия. Разве им интересна "Иркутская история"?». А кому она вообще была интересна? И все же бесподобная Мансурова и тот же Симонов успели спеть свою лебединую песнь в «Филумене», так же, как позднее Раневская и Плятт в «Тишине», и опять же мхатовцы, особенно Андровская, в «Соло для часов с боем».
Но вот возникли Современник и Таганка, о которых не перестают вспоминать по телевизору (совсем забыв, к сожалению, яркую, смелую и неожиданную постановку Н. Акимовым байроновского «Дон Жуана»). Рвались, ахали, попасть было невозможно, и что же? В спектакле о Маяковском его играли сразу четыре актера. Единственное, что прозвучало — стихи Пастернака на смерть Маяковского, вдохновенно и темпераментно прочитанные Славиной. А «Зори» — так ведь сюжет такой, что, как ни изобрази, невозможно удержаться от слез. Секрет успеха — немного полуправды, немного фиг в кармане и очень много трюкачества. Мне кажется, это было началом процесса, приведшего к полному упадку и абсурду современного театра. (А может все началось еще с Мейерхольда?) Искусство, мне кажется, особенно театральное, может произрастать лишь на почве многовековой сложившейся культурной традиции и то не всегда, а всякое другое — при утраченных традициях, вероятно, только под прессом или в катакомбах, хотя не дай нам Бог опять попасть под этот пресс.
О «Десяти днях, потрясших мир», короткое время ласкаемый после выхода «Одного дня Ивана Денисовича» и всюду зазываемый Солженицын отзывался: «Не мог же я им сказать, что все было не так», — он, сказавший потом все. Да, говорить было нельзя, и очень много, чего было нельзя и до и еще долго после.
В 58-м в институт, где работал муж, приехал американский физик с женой. Мужа, владевшего английским, попросили поводить их по магазинам, показать столицу и помочь, чем можно, только не приглашать домой. Они оказались очень милыми людьми, мы подружились и еще несколько лет переписывались. Часто, сидя у них в номере в «Савойе», мы подолгу разговаривали, переходя иногда на шепот и указывая на потолок. Хилле понимали этот жест, имея некоторое, хотя и искаженное, представление о том. что у нас происходит. Даже насмешили нас, спросив, как родители не побоялись назвать меня именем одной из царских дочерей. Но, когда однажды они пригласили нас поужинать в ресторане той же гостиницы, где за каждым вторым столиком можно было узнать работников из органов, на вопрос, читали ли мы «Живаго», опустив глаза в тарелки, мы ответили отрицательно. Заметив наше смущение, но истолковав его превратно, они поторопились нас ободрить: «Вот видите, мы не знаем современной американской литературы — до этого мы спрашивали их о Сэлинджере — а вы русской».
А лет через пятнадцать (срок, правда, не малый), встретившись в Ленинграде за шведским столом с симпатичной американской парой, мы проговорили не меньше часа с ними и о «Живаго», и о Солженицыне, которого тогда травили, и обо всем на свете, хотя до гласности и перестройки было далеко. Просто не стало сил терпеть, и, конечно, не многие отваживались выйти с детской коляской на Красную площадь, но языки развязались. Я сказала уже. что это происходило значительно позже: психология и поведение менялись постепенно.
Свободное копирование
