Когда мне исполнилось пять лет, мама, следуя установившейся традиции, повела меня во МХАТ на «Синюю птицу». Я смотрела и слушала, затаив дыханье, и пришла в полный восторг. — так с малолетства в меня вселилась неистребимая страсть к театру, а уж к раздвигающемуся занавесу с Чайкой… Тогда же мы побывали в Большом на «Коньке Горбунке» и «Трех толстяках», — весьма посредственных постановках, в особенности «Три толстяка», но они произвели на меня огромное впечатление, и балет я тоже полюбила на всю жизнь. А вот «Кот в сапогах» и «Лампа Алладина» у Образцова мне совсем не понравились; я невольно сравнивала их с «Синей птицей», где, несмотря на весь символизм, естественно, мной тогда не замеченный, все было взаправдашним, а здесь — нет, хотя условность балета не помешала мне его оценить. По той же причине, за редкими исключениями, я не любила сказки.
Театр в нашем доме — это не только семейная традиция, не тема и не атмосфера, но что-то неосязаемое, протянувшееся от маминой юности. Еще не начав бегать в театр самостоятельно и не застав ни «Турандот», ни «Дни Турбиных», я знала, что неподражаемый Калаф — Завадский, а первый (тоже неподражаемый)
Лариосик — Яншин. И с детства помню мамины восторженные рассказы и о «Чуде Святого Антония», и о «Битве жизни», и песенку оттуда: «Здравствуй дом, прощай дорога, сброшен плащ в снегу сыром, если нет для гостя грога, то всегда найдется ром».
У маминой мачехи, хотя она была врач, тоже с молодости сохранились какие-то актерские связи, и то в Москве, то на их даче, появлялись или А.Грибов с гитарой, или Ф.Михальский, бессменный администратор МХАТа, — еще и в 50-х я получала в его окошечке контрамарки и билеты — единственный персонаж из «Театрального романа» (когда читала, хохотала так, что скулы болели), которого знала лично, а потому могу судить не по чьим-то воспоминаниям или рассказам, как по-булгаковски остро и виртуозно переданы все остальные. И Грибов, и Михальский любили петь старинные романсы, так как пели их, вероятно, в конце прошлого и в самом начале 20-го века — не горлом, вообще почти без голоса, а душой, музыкальным настроением, едва перебирая струны и передавая все ощущение осенней грусти в immemorial «Отцвели уж давно хризантемы в саду» или «Я камин затоплю, буду пить» (только теперь понимаю, почему хорошо бы еще при этом купить собаку).
Очень рано мама начала меня водить в Третьяковку, где на первых порах меня больше всего пленяли Шишкин, Брюллов, Куинджи, и только позднее я перенесла свою любовь на Поленова и Левитана. Мама старалась никогда на меня не давить, в особенности зная, как силен во мне дух противоречия, и терпеливо дожидалась, когда я сама разберусь и пойму, что действительно интересно и достойно восхищения, а что — нет. Так же и с собиранием открыток, — мама очень радовалась, когда безо всякого нажима с ее стороны на первой странице альбома вместо пошлых старинных шедевров, один из которых назывался «для милого дружка и сережку из ушка», появились Серов и Левитан.
Но в иных случаях мама проявляла твердость и непреклонность. Сосед по квартире, Володя, пятью годами старше меня, был для меня в раннем детстве предметом поклонения и подражания. Когда он пошел в школу, я могла подолгу простаивать у его стола, до которого еле дотягивалась, и смотреть, как он своим каллиграфическим почерком выводит округлые цифры и буквы. Перед наступлением майских или октябрьских праздников он с громкими криками «украшать украшать!» принимался устраивать у себя в комнате красный уголок с портретами, флажками и прочим! аксессуарами. И вот, однажды полюбовавшись на его работу и загоревшись его примером, я отправилась i себе, вырезала из большого детского календаря Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и прикнопила их к стене над игрушками.
Вернувшись откуда-то домой, мама немедленно все это сорвала, влив в меня, таким образом, одну и; первых доз противоядия против режима, системы царившей идеологии. Хотя я чуть ли не с пеленок знала слово «концлагерь», плохо представляя себе его значение, но понимая, что это что-то очень страшное, чаете слыша его от мамы. Тогда же мне запомнилась фраза продиктованная маме какой-то женщиной (я всегда чем бы ни была занята, прислушивалась к маминых разговорам и к тому, что ей диктуют, хотя вообще под диктовку мама печатала редко): «на Колыме посуд; мочой моют». Не знаю, кто была эта женщина и как можно было такое произносить. Впрочем, контекста > не запомнила, а может и не расслышала, но фраза i памяти осталась.
Как и со всем остальным, немало проблем было с одеждой. Обычно я носила бумазейные платья, сшитых Надей, или кофточки, которые и себе и мне вязала мама, а мечтала, как и все тогда, о матроске, но из-за дороговизны мне ее долго не покупали, а когда все-таки она была куплена, то главное ее украшение, в моих глазах, — воротник — мама тут же спорола, он казался ей безвкусным, а, кроме того, это была попытка отучить меня от чувства стадности: пусть матроска, не хоть без воротника. По той же причине мама пыталась сопротивляться против шапки-испанки (в них разгуливали все дети), но, в конце концов, уступила моим мольбам, и мне сшили синюю испанку. Об Испании так много говорили и писали, она так прочно вошла в сознание как взрослых, так и детей, что однажды, уже засыпая, я даже сочинила стишок:
Мама, когда начнется война? Не знаю, дочка. Может и в эту ночку, Может быть и сейчас, Может и в ту ночку. Засыпай, моя дочка.
И въелась же в печенки эта Испания, — в прошлом году разглядываю подаренную открытку, читаю на обороте — Уэска, и мгновенно из памяти, как звон будильника «… он жив, он сейчас под Уэской, солдаты усталые спят, над ним арагонские лавры тяжелой листвой шелестят», — Симонов, памяти Матэ Залка. После всех прочитанных книг — «По ком звонит колокол», записок об Испании Орвела, Сент — Экзюпери, после всего узнанного позднее о самом Матэ Залка, — как невытравленное клеймо).
Между прочим, тогда же появились в магазинах испанские апельсины и кое-что из одежды. Мне мама тоже купила какие-то маечки. Это были первые импортные вещи, только их еще так не называли. Примерно в ту же пору стали продаваться самые разные предметы, поступавшие из захваченных прибалтийских стран, начиная от вкусного недорогого печенья, гребенок и вазочек из хорошей пластмассы и кончая мебелью, которую приобретали люди побогаче.
Когда мы снова «освободили» прибалтийские страны, в Москву потек дешевый янтарь; «янтарю, что песку там морского» — почему бы и не продавать по дешевке, тем более «свой», и разнообразные писчебумажные принадлежности, почтовые наборы с роскошными конвертами, ни до, ни после я таких не видела, бумага, тетради, блокноты, папки и проч.
А так я не припомню, чтобы до середины 50-х кто-то из знакомых или соседей приобретал хоть что-то из мебели. В 37-м родилась моя двоюродная сестра, — целый месяц она лежала в плетеной игрушечной кроватке из-под моих кукол, пока не раздобыли у друзей старую детскую.
