Конец високосного века - 21

21

А вскоре оказалось, что задумано новое надругательство: Светлана вновь обратилась в суд. На этот раз с требованием отнять у детей мою фамилию.

Я устал от описания судебных разбирательств. Вы, поди, тоже. Все документы у меня сохранились, но я обойдусь, сколько можно, без пространных цитат. Достаточно краткого изложения. И вообще, вопрос ли это? Если вопрос, то он был, по взаимному согласию, однозначно решён ещё до брака: Света вольна давать им имена, я не вмешиваюсь, но фамилию дети будут носить мою. Вспомните, как долго я добивался от неё наречения безымянной девочки, которая стала Катюшкой. Никак не ожидал, что у меня станут вдруг отнимать то, что давным-давно уступлено сознательно и добровольно.

Увы, теперь Свете это почему-то оказалось “неудобно”. Но, за недосугом или по самонадеянности, сама она в суд даже не явилась, послала в качестве доверенного лица свою необъятную адвокатшу.

Её выбор! Я вопрос пустячным не считал, поэтому намерен был обороняться. Буддисту негоже нападать, но никто не может лишить его права защищаться.

Судебная процедура вновь была похерена. Никакой подготовки к рассмотрению дела, никаких бесед и расспросов. Потому, видимо, что суду всё и так, наперёд ясно, неча время терять. Ну, я попытался его разубедить. Плевать, что тщетно.

Ни на один из моих отнюдь не каверзных вопросов, которые я задал в первом судебном заседании самодовольной толстухе, силившейся, как могла, правдоподобно изобразить доверенное лицо, бедняжка ответить не сумела. Доказала наглядно, что таковым, то есть доверенным, по сути не является.

А я в который раз убедился: никогда, опираясь на свои амбиции, деньги и связи, убеждённая в своём юридическом и моральном превосходстве, не считала меня Светлана Маленькая серьёзным противником. Сама себе внушила эту мысль, да так и продолжала числить меня законченным пропойцей, неспособным ни к какой деятельности – и даже к разумной аргументации. Вот и теперь хотела обойтись самой малой ценой, больше которой этой невразумительной тётке за её услуги никто никогда не заплатил бы.

Ясен пень, даже самый благосклонный судья (а теперь это была, слава Богу, не госпожа Чижикова) не пошёл бы навстречу вздорному требованию отнять у детей мою фамилию без предъявления хоть каких-то, хотя бы самых хилых аргументов. А их у толстухи не оказалось вообще. Заседание завершилось вроде бы в мою пользу, то есть безрезультатно. Разумеется, я понимал, что для меня это равносильно поражению. Так, глядишь, удастся на практике хоть чуть-чуть постичь в принципе непостижимую философию индусов.

Потом был второй тур. Усиленный. Уже с участием не только госпожи Леньшиной, но и с твоим, доченька Катя. Но кругом, наяву и во снах дискредитировавшая себя адвокатша всё равно присутствовала. То есть, якобы деятельно участвовала. Да, теперь мне стало окончательно ясно, что раз уж ваша мама утратила способность разумно решать, куда девать дензнаки, их нехватка действительно неизбежна.

Заранее зная, чем всё кончится, я был рад хотя бы увидеть тебя, детёныш. Нас даже оставили, по милостивому решению судьи, на десять минут наедине, и мы потратили эти жалкие, мгновенно утекшие минуты не зря. Я не стал перетягивать ребёнка на мою сторону. Зато мы успели вместе поплакать об утратах. Тебе, Катёнок, до этой встречи даже узнать о них было неоткуда. О смерти твоего дедушки Мити, который любил тебя, как никого из внуков. Так же, как избирательно любил меня мой дед Иван Петрович. О твоём дяде Володе, моём любимом младшем братике, который знал и любил тебя и Серёжку, но тоже, так получилось, умер… О твоём братике Диме я тебе просто не успел рассказать. Отыщи сама, если мама их не выбросила, снимки, где вы (тебе там полтора года) смотрите друг на друга с любопытством, но почему-то и с любовью тоже – глядишь, вдруг что-то и проснётся запоздало из того, что тогда выглядело естественным и неоспоримым.

Помнишь? Ну, это вряд ли. И вряд ли есть чему просыпаться. Прости, если я ошибаюсь. Зов крови – штуковина загадочная, средним умом не больно-то постижимая. Разве что душой удалось бы, если ты не считаешь её никчёмным рудиментом. Душа – не фамилия, так просто не переменишь.

Помнить или забывать – ваше, деточки, дело. Тебе, Катерина, тогда, в нашу судебную встречу, было уже полных четырнадцать. Мои, к примеру, первые внятные воспоминания относятся к четырёхлетнему возрасту, а уж после шести я помню всё или почти всё. В мои же четырнадцать я все решения за себя принимал сам. Тот паскудный род забывчивости, который культивируется в семье, чьё фамильное имя ты теперь добровольно, вопреки моим мольбам приняла, мешает, тебе, возможно, помнить и любить тех, кто, как и я, твой отец, к клану не принадлежит. Это, деточка, поверь, не обретение, а потеря. Со временем поймёшь, какая страшная потеря. Только, как всегда в этой жизни, будет немножко поздно.

Не знаю, говорила ли вам мама о нашей любви. По логике, вроде не положено. Значит, зачинала вас без любви? Значит, вы согласны быть продуктами чистой физиологии? Случайными результатами случайных случек? Ну, тогда отказ от фамилии объясняется просто: а не всё ли равно?!.

Суд, как я ни пытался его переубедить, принял сторону вашей мамы – и лишил вас моей фамилии. Ни одной внятной претензии ко мне госпожа С. Леньшина не выдвинула, ни одного, даже хилого, аргумента, кроме мифического “удобства”, не удосужилась привести. Врала, по обыкновению, что отец детьми не интересуется. Что сама она в браке либо сожительстве не состоит. Что сама работает, что сама содержит детей. Хотя фактически уже достаточно долго пребывала – вы это лучше меня знаете – содержанкой своего “возлюбленного”. Кавычки – только потому, что она сам факт существования возлюбленного категорически отрицала. Месяца не прошло после встречи в Зубарёве – и вот красавец Мохначёв уже вновь из возлюбленных разжалован! Назовём это привычным предательством; ясно же, что для истинного христианина предательство – тьфу, пустячок. Особенно неоднократное. Особенно ежели втянулся в это занятие. Уж если апостолу Петру было дозволено, то Светлане сам Бог велел. И врёт, бедняжечка, не перед всемогущим Богом, а всего лишь перед светским судом, тьфу на него!

Да кто ж из судейских станет защищать свою честь и хотя бы подвергнет сомнению подлинность очередной фальшивки – на этот раз справки о работе и размере заработка?! Только мастерила её не Света, а господин Мохначёв по её заказу. Не сознаваться же в суде, что её и детей содержат бывший муж и посторонний дядя, от которого она в очередной раз публично отреклась!

- Поймите, речь ведь не идёт о лишении Вас родительских прав, – мягко увещевала меня госпожа судья. Понимала ли их честь, что говорила? Вряд ли. Легко ли было ей так явно лицемерить? Ведь об отсутствии материальных и каких-либо других претензий истец заявил громко и внятно, так что с какого рожна стращать меня ещё и лишением прав родителя? Да есть ли у неё самой полноценные родительские чувства? Как будто право нарекать рождённых мною детей не относится к родительским!

С унижением вашего отца высокий суд (на то он и высокий) не посчитался. Учёл – формально, как прописано в законе – ничем внятно не мотивированное желание малолетних детей и их блудливой мамаши, досадливо отмахнулся от всех аргументов отца. Ведь в заявлении для суда ты, доченька, собственноручно написала, что хочешь быть Леньшиной. Ты, Серёжка, тоже. Ничего другого вы, по недомыслию, написать не могли. И вот победили: приобрели “удобства” за счёт поругания отцовской чести. Потерпели победу.

Но и повзрослев, вы не передумали, как я втайне надеялся. И это жаль. И я уже ни на что не надеюсь даже втайне.

Догадываетесь ли вы, деточки, что, бездумно согласившись переменить имя, вы изменили свою судьбу? Знаете ли, в какую сторону? Ох, как бы не пришлось вам в этой жизни, как когда-то мне, попранному и брошенному, всерьёз задуматься о таинственном, логически необъяснимом воздействии денотата на десигнат.

Может, тогда вам никто не удосужился объяснить, как именно выглядит предательство и что значит отречение? Так жизнь, гляди, подскажет, – зряшно надеялся я. Но, похоже, ты, Катёнок, до сих пор этих вещей не понимаешь. Серёжка, тогда ещё совсем пацан, был, по причине крайней молодости, не в счёт. Но и теперь, на двадцатом году жизни, его совести, да заодно и твоей, дочь Екатерина А, так сладко, так безмятежно спится, как будто налоги уплачены вами за всю жизнь вперёд.

Вас, живых моих детей, это решение обратило в частную собственность. Страх Божий, но именно такова юстиция!

А моё заявление о том, что меня все эти годы фактически лишали законного отцовского права видеться и общаться с детьми, и, значит, оставили их без моего влияния, Света, неведомо в который раз бестрепетно перед судом соврамши, письменно объявила клеветой.

“ОТВЕТЧИК, БУДУЧИ НА БЕСЕДЕ В ГОРОНО, НАПИСАЛ ВСТРЕЧНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ О ТОМ, ЧТО ЖЕЛАЕТ ВИДЕТЬСЯ С ДЕТЬМИ, ХОТЯ НИКТО НИКОГДА ЕМУ В ЭТОМ НЕ ПРЕПЯТСТВОВАЛ”.

Это выписка из её заявления в суд от 19.04.2000г., можете проверить. Кстати, дата сама по себе примечательна. День рождения отца избрала, оказывается, Света для сочинения своих очередных исков. В качестве подарка ему, что ли?

Ага, понятно. Что ж тут непонятного? Никогда не была против моих свиданий с детьми, Боже упаси! Просто ни одна из возможных форм таких свиданий ей почему-то не подходила. А так – отчего же нет? Пожалуйста!

Тётенька судья, хоть и раскусила беззастенчивое враньё сразу, женским безошибочным нюхом, услужливо предложила разрешить этот спор в суде. Однако не теперь. В другой раз. Как-нибудь. Их честь… полные рейтузы… – или что там теперь бабы носят?.. – чести. Как будто я сейчас не в суде нахожусь, а праздно ошиваюсь на привокзальном базаре, где жульё и власти солидарно – беззастенчиво и безнаказанно – в очередной раз надувают меня в свой беспроигрышный напёрсток. И как будто меня, буддиста, устроит, если, во исполнение решения суда, вас станут приводить на свидания со мной принудительно. Под конвоем. Ну уж нет уж! Если не хотите по своей воле, то не надо никак! Мне уже довелось – к счастью, короткое время – пребывать с вашей мамой в принудительном браке, нанюхались.