22
И опять заговор молчания. Чего-то она выжидала. Чего?
Крещенье выпало на пятницу. Мы с Серёгой прямо из садика отправились встречать маму в банк. Недальняя дорога заняла, однако, много времени, потому что любопытный отпрыск не только требовал со всех сторон осмотреть каждую припаркованную иномарку, но и непременно хотел знать, как она называется. Уверенно я узнавал только “Волгу”. Научившись только недавно отличать “Жигули” от “Москвича”, я всякий раз, когда речь шла не о надписи, а о неведомом мне логотипе, отчаянно юлил и вилял, что не прибавляло мне уважения в глазах пытливого наследника. Как-то уж больно шустро наши провинциальные раздолбанные мостовые заполонились разнообразными иномарками, и я просто не поспевал за переменами.
Мама велела Сергею идти к бабушке, а сама пообещала освободиться пораньше. Как только… праздника хочется!
Я не хотел считать праздником день, в который ровно двадцать пять лет назад озверевшая пьяная тётка собственноручно помогла сбыться мрачному пророчеству Поэта. Страшная штука – такая беспощадная память на даты. Но какое дело Светлане Леньшиной до Николая Рубцова?
Я всё-таки успел приготовиться к празднику, однако начался он только назавтра. Потому что только после полуночи Света прибыла, наконец, со своей нелёгкой службы для отдыха в лоне семьи. Смертельно, какой я её никогда не видел, пьяная. В пальто, перепачканном извёсткой. Только на минуту смогла собраться, чтобы почти внятным голосом отзвонить маме о прибытии. Я же ляпнул с порога, ещё ничего не разглядев, не распознав спросонья её состояния, что тёща весь вечер беспокоится, что хочет о чём-то важном договориться на завтра.
Тёща действительно ещё не спала. Но завтра уже наступило – и стало называться сегодня.
– Тебя изнасиловали?
С облегчением встретил я отрицательный ответ. Да и не может быть такой возбуждённо-весёлой женщина, которую только что изнасиловали. Правда, происхождение извёстки на спине и рукавах оставлено было непрояснённым. И за столом ей делать было нечего. Как в бой, она рвалась в койку. Или, другими словами, меня решительно призвали в постель, к исполнению супружеских обязанностей.
Почему-то я не отказался. Почему-то я согласился. И даже смог. Может, потому, что впервые за все эти годы воспринял её вдруг, как абсолютно чужую, случайную женщину. Когда посягаешь на чужую собственность, тут уж не до этикета. Дружить некогда, только любовь! Остаток ночи мы предавались…
Ответить бы, чему именно мы предавались! Помогайте, Шемела, формулировать.
Назвать этот тоскливый процесс любовью – или даже сексом! – было бы надругательством над тем и другим. Жалкая, постыдная попытка единения тел без каких-либо признаков единения душ. Души были отключены за ненадобностью. Да и секс… многого ли стоит – даже чисто технически – секс, когда ничего не соображающая партнёрша не в силах даже пошевелиться, так что подложите мне вместо неё в тот момент резиновую куклу, я и не заметил бы подмены. Поэтому скажем просто и прямо, что остаток ночи я еб.л её безучастное, безразличное, бесчувственное тело своим столь же равнодушным и бесчувственным телом – не испытывая наслаждения и даже не получая элементарного физиологического облегчения. Упражнение на тренажёре, всем физкультпривет! Лучше б уж, как Гоголь, всю жизнь заниматься онанизмом! Нет, никогда мне не стать ни насильником, ни, тем более, некрофилом… Прав мудрый Юз: не в залупе душа помещается.
Порнографии кому-то хотелось, господа читатели? Нате!
Несколько раз, правда, пришлось ещё и отвечать по ходу на звонки Мохначёва. Что отвечать? – Да какой вопрос, такой ответ. А вопрос он был не в силах сформулировать, поскольку затруднялся произносить даже отдельные слова. Дык оно и понятно. Если уж на диво стойкая к перегрузкам Малышка Света после свидания с ним пребывает в глубоком отрубе! Однако номер настырный вздыхатель, к его чести, набирал не только упорно, но и правильно, так что пришлось, от греха, отключиться.
Наутро она ничего не помнила. Что ж, знакомо по себе.
Я не стал мучить её естественными вопросами, потому что понимал: раз уж она и в этой – явно требующей разъяснения – ситуации сама не чувствует за собой обязанности объясниться, значит скоро в нашем матче прозвучит финальный свисток. Или, точнее, будут остановлены часы.
Нет, я её не мучил. Я налил ей невостребованного ввечеру, однако сейчас, поутру, крайне необходимого ей шампанского – и сам готовно выхлебал свой бокал – из солидарности. Я вычистил от извёстки так и не выясненного происхождения её пальто. Я безропотно согласился отпустить её завтра на их традиционный девичник. Я, чтоб ей в таком состоянии не показываться на глаза предкам, сам изобрёл неуклюжую отговорку и сам забрал от её стариков детишек…
Но до того я жалкой медузой растёкся у её ног, на коленях и в слезах вымаливая прощение.
- Зачем? – Задайте вопрос попроще. – За что? – За всё то, что она не только со мной, но и с собой сделала. За то, что я считал нас огурцами из одной банки, а оказалось вдруг, что у нас даже планеты – из разных солнечных систем.
- Прости меня, Света. Я был плохим, и ты мне изменила. Я переменюсь, исправлюсь, я стану хорошим – только не изменяй мне больше, потому что это невыносимо.
Этакая всхлипывающая Марина Ивановна в штанах; любуйтесь, если не стошнит. Или, если хотите, Таня Буланова в её ранний, плаксивый период. Да и Света лепетала что-то не больно внятное, однако покаянно-утешительное. Я понял только, что отныне всё у нас будет по-другому. Хорошо у нас отныне будет. Лучше, чем вчера. Я охотно верил, потому что хуже разве бывает?
Да, отнюдь не самым достойным образом выглядел в тот момент ваш лишившийся последних признаков даже внешней мужественности папочка. Не душманом, не мачо – и уж никак не джентльменом. Слизняком он был безвольным и бессильным – и это в судьбоносный для себя и собственной семьи момент. И, права ваша мама, ничего, кроме презрения, не заслуживал. Нашёл время на лепет покупаться!
Вот назавтра, особо не откладывая и совершенно не угрызаясь, меня и презрели ещё раз – демонстративно и со всем мыслимым цинизмом. “Завтра будет лучше, чем вчера!” Воистину.
Свободное копирование
