24/II 71
Непоправимые слова.
Я слушала в тот вечер звездный
И закружилась голова
Как пред открывшейся бездной[1].
Нет, голова не закружилась. Честное слово. Но процитирую все, а потом помечу, что правда.
«Это не “Записки” и не “Дневник”. Это великое художественное произведение, со своим ритмом, со своей композицией, вмещающее в себя всё – и героев и время. Со своей идеей. Вы все время ищите истины, а не счастья. В нем ходят валы ритма (sic! совпадение?) и все этому ритму подчинено.) Я трое суток, читая ее, разговоры вел сам с собой. Это великая книга, и если бы я прочел ее лет 30 назад, может быть я был бы другим».
Я сидела, сжимаясь в кресле, как под ударами.
Когда он ушел, я, зачеркнув все эпитеты (на это у меня хватило ума!) поняла, что он угадал одну вещь, чрезвычайно существенную: ритм. Я часто размышляла над тем, а что я делаю, собственно, переписывая свой Дневник? Ведь я ничего не добавляю в подлиннике, а меняется все . Теперь я поняла, он объяснил мне; я делаю вещь, находящуюся вне ритма, – ритмической , без чего проза не проза.
Я спросила его, печатать ли отрывки, как я собиралась, и что мне противно печатать 38–41, не упоминая о «Реквиеме». «Не в “Реквиеме” дело – ответил он – а отрывки недопустимы, потому что нарушается ритм».
Свободное копирование
