13 февраля, суббота, Переделкино . Еще одного встретила хорошего человека.
Ольга Васильевна[1] уже 2 недели назад назначила в Библиотеке «вечер поэзии» для девятиклассников Чоботовской школы – не зная, какой поэзии, но – галочку поставить. Потом хватала за фалды Акима, Берестова, Инну Лиснянскую… Нет. Наконец, остался 1 день. Я решила сама просить Межирова[2].
За мной зашел Веньямин Александрович, мы гуляли, он читал мне свои «Сны». (Очень хорошо было бы издать сборник: Сны советских писателей). От него я позвонила Межирову. Он отвечал не жестко, напротив, мягко, но твердо: (Господи, как я завидую этому умению): он сказал, что после того, как он читает свои стихи молодежи – они всегда уходят сбитые с толку и удрученные. Тогда я наконец рассердилась. Тогда он согласился, предупредив, что лучше побеседует с ними.
И вот – я отложила отъезд на вечер, попросила Клару Израилевну привезти сыру и конфет, а Фину приехать за мной к 6-ти – и осталась ждать.
Вошла, когда он уже начал. Я сразу поняла, что уровень разговора высочайший, что со времени смерти Деда в стенах Библиотеки разговора на таком уровне не было. Не разговора, а монолога. Лиц «любителей поэзии» я не видала, но по тем вопросам, которые они потом задавали, поняла. что не в коня корм.
Но зато сама я слушала с наслаждением. Даже не мнения (мы не совпадаем во многом), а именно уровень и, кроме того, какую-то изумительную откровенность – спокойную, рискованную, не вызывающую –
Когда я вошла, он объяснял, что недавно умерли два великих поэта: Ахматова и Заболоцкий; что поэт на свете – это редкость; что себя он к ним не причисляет; а есть талантливые люди, пишущие стихи, и их сейчас много. Восторженно отозвался о Твардовском, Я. Смелякове, Корнилове. Потом сказал, что привез им редкость: пластинку Яхонтова[3] «Моцарт и Сальери». Рассказал о Яхонтове. О подозрениях, не Баратынский ли Сальери. Отверг их. И мн. др.
Потом поставил пластинку в проигрыватель, поставленный мной, и выяснилось, что он испорчен. Это уж – Ольга Васильевна в своем репертуаре…
Послали в Дом Творчества (Мой «Аккорд» увы в починке).
Пока он продолжал спокойно и без раздражения (что меня пленило) разговаривать о поэзии вообще. О драгоценности глагольной рифмы, которую отвергают лит. консультанты, о величии Ахматовой, о невеличии Цветаевой и пр.
Слушали внимательно – но понимали вряд ли.
Наконец – пластинка, Яхонтов и – и – Пушкин.
Яхонтова я когда-то невзлюбила – из-за письма Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне, читаемых вперемешку. Но «Моцарт и Сальери» действительно хорош. Он не играет, а читает, причем не меняет голоса, что прелестно.
По реакции слушателей было слышно, что эти любители слышат «Моцарта и Сальери» в первый раз… Наверное не читали.
Он стал вымогать из них вопросы. Тщетно.
Только такие: «Как вы относитесь к Ахмадулиной», «Как вы относитесь к Друниной». Очень разыгралась Ольга Васильевна и спросила о Юнне Мориц, Голявкине и Конецком. Он отвечал по правде, по своей правде, которая почти всегда была и моей.
– Ахмадулину я не понимаю совсем. Какое-то бесконечное кривляние. Поэтесса для московских салонов.
О Друниной: – Война высекла из нее как искру 4 строки:
Я только раз ходила в рукопашный
Раз наяву и тысячу во сне;
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне[4].
А дальше уже пошла сплошная проза.
О Юнне Мориц тоже неодобрительно.
Когда все кончилось, дети разошлись, я захотела показать в Библиотеке комнату К. И. И тут Ольга Васильевна в своем репертуаре: оказалось – свет не горит…
Я готова была ее избить. Все в ее распоряжении: деньги, шофер, монтер… И все вечно сломано и запущено.
Я позвала Александра Петровича к нам. Очень он мне понравился. Показала комнаты К. И. Понравилось мне его внимание, сосредоточенность, способность видеть, узнавать, понимать . Пили чай. Опять разговор о поэзии, очень близкий; только он совсем отрицает Цветаеву, а я на ½, и он настаивает на Смелякове, а я его не знаю. Затем, конечно, для меня Заболоцкий мал рядом с АА да и вообще не очень-то крупен.
Очень смешно о своей встрече с Аркадием Васильевым:
Арк. Васильев его спросил: – Почему это так: все ваши товарищи со мной не здороваются, а вы здороваетесь.
– Потому что на процессе вы исполняли свою функцию. Ведь это ваша профессия.
Интересно о Деде. Как их обоих пригласили выступать в клубе на Лубянке: их двоих: критика и поэта. В начале 50-х. В зале генерал в орденах и солдаты, бритые, 17-летние мальчики. Ничего ни про что. Когда Дед заговорил о «Ямбах» они захихикали. Им показалось, что это неприличное слово. Тогда К. И. закричал генералу: «Что вы сюда солдатню нагнали!» (Я так и слышу – только в таких случаях оскорбления искусства он и терял способность выбирать слова и бояться). Потом потребовал, чтобы Межиров читал не свое, а Блока: «Перед судом» и «Под насыпью во рву некошеном…» Что-то как будто и дошло.
Потом еще было важное слово мельком (на которое я еще отвечу, пока не успела).
– Сейчас в интеллигенции вообще явилась мысль против «кухаркиных детей» (это в ответ на мои жалобы, что никто из Дома Творчества не хочет выступать в Библиотеке). Ну и поздравляю с этим интеллигенцию. Беда-то ведь не в том, что среди «кухаркиных детей» нет талантов; беда в том, что происходит противоестественный отбор, т. е. из них отбирают бездарных, а не талантливых. Тут-то и дело интеллигенции. Конечно его будут всячески мешать исполнять, но надо . Ох, если бы мне побольше сил.
Межиров мельком сказал, что готов говорить с ними о Баратынском и Тютчеве и слушать их стихи… Какой бы это был кружок, мог бы быть! Как исполнить это?
А для маленьких бы театральный.
Свободное копирование
