IV
Тут стояли все шкафы кругом и один только письменный стол.
Чиновник, стоявший теперь передо мной лицом к лицу, был еще почти молодой человек (он сказал мне как-то потом, что ему тридцать шесть лет). Лицо у него было сухое, бесстрастное и не злое. В выражении было что-то напряженное, как будто он постоянно прислушивался к чему-то; фамилия чиновника -- Горянский. Эконом и сторож называли его не иначе как "Федор Иванович". Он был худощав, с несколько втянутыми щеками, стойкими и постоянно запекшимися губами, как будто от долгого поста или от долгого молчания. Черные волосы, черные глаза с синевой под веками, тонкий нос, смуглый цвет лица сообщали ему вороний характер. Эти черты были почти постоянно в нервном движении так же, как и сухие руки.
-- Я очень уважаю ваш талант, господин Михайлов,-- сказал он с возможно любезным видом,-- и очень сожалею, что мне приходится познакомиться с вами при таких обстоятельствах.
Как будто я мог бы познакомиться с ним при других!
-- Да в чем дело? -- спросил я.-- В чем меня подозревают?
-- На вас падает сильное подозрение, во-первых, в сочинении прокламации к крепостным людям, во-вторых, в привозе из-за границы другого печатного воззвания -- "К молодому поколению" и в распространении его.
-- Да на чем же основываются эти подозрения?
-- Против вас есть показания некоторых лиц, и, кроме того,-- вот-с!.
Он взял со стола письмо и подошел с ним ко мне. Я сел у окна.
-- Известна вам эта рука?
Довольно было взглянуть раз на рукопись, чтобы узнать почерк Костомарова. В первых же строчках бросилось мне в глаза: "М. Михайлов".
-- Чье это письмо, не знаю,-- сказал я.-- Дайте прочесть.
Горянский боялся дать мне его в руки. Он положил его на окно и придерживал сверху, вероятно, чтобы я не схватил и не разорвал его.
В письме Костомарова, адресованном к <Р>остовцеву, говорилось, что на него, Костомарова, сделан донос его собственным братом и при этом украдены рукописи, из коих одна писана рукою М. Михайлова и может его сильно компрометировать. Далее он просил справиться у Плещеева о моем адресе и поехать или послать ко мне в Петербург, предупредить меня, чтобы я (вот что было умнее всего) "принял все зависящие от меня меры уничтожить",-- не то чтобы уничтожил, а именно сделал со своей стороны все возможное, чтобы уничтожить все до единого экземпляры "Молодого поколения" (и это подчеркнуто для большей выразительности).
Какое сцепление мыслей заставило Костомарова писать подобные вещи, когда за ним наблюдали (он и это упомянул в письме),-- зачем понадобилось ему извещать меня, когда пять строк, написанных моею рукой, без его собственного показания, не подали бы никакого повода подозревать не только меня, но и кого бы то ни было,-- понять все это очень трудно. Если это письмо было написано не с преднамеренною целью выдать меня, то в это время в голове Костомарова происходил странный процесс. И добро бы оно обличало торопливость, состояло из набросанных наскоро беглых строчек! Нет, оно было довольно длинно и написано спокойной рукой. Только тупоумный человек мог дописать его до конца, не уничтожив. И хоть бы это писалось в другой город; а то в том же городе посылать подобную цидулку с горничной. <Ничего не понимаю. В письме именно говорилось> с изумительной логикой: "За мною следят, так я посылаю это письмо с Александрой" (так, кажется, была названа горничная).
Дальнейшее содержание письма просто озлобило меня своею подлостью. Костомаров прямо говорил, что он ничего не скроет про московских студентов, потому, видите ли, что они не стоят того, чтобы их беречь!
Я уж никак не могу сказать, чтобы поступал умно в Третьем отделении. Но этому не мало содействовало опасение, что откровения, сделанные уже Костомаровым (как я уже сразу увидел из слов Горянского), могут сопровождаться еще большими откровениями.
-- Вы признаете руку Костомарова? -- спросил меня Горянский.-- Он признал это письмо.
Я промолчал и еще раз перечитал письмо.
Горянский в это время говорил, что упорство мое в показаниях только повредит мне, именно заставит перевести меня в крепость, где я буду содержаться с величайшей строгостью. Этим он, кажется, хотел испугать меня, но, конечно, без толку.
-- Третьему отделению,-- продолжал он,-- хорошо известны и лица, содействовавшие вам в распространении воззвания. Уж и теперь арестованы некоторые, но придется арестовать и других.
Он назвал несколько имен.
-- Мы давно уже не арестовывали женщин,-- продолжал Горянский,-- а теперь должны были прибегнуть и к этой мере. Арестованы мать и сестра Костомарова. Часа через полтора после вас взята и полковница Шелгунова.
Перечитывая письмо Костомарова, я думал, как бы объяснить его так, чтобы оно не могло служить обвинением мне. Я, разумеется, прежде всего не признал бы самого письма, если бы меня не сбили немного с толку слова Горянского.
Мне казалось самым удобным сказать, что из-за границы я действительно привез несколько экземпляров воззвания (именно 10), но их не распространял, а уничтожил, боясь ответственности; что Костомаров видел у меня только один экземпляр, что было совершенно справедливо; а что касается рукописей, то я не помню, какие у него могут быть компрометирующие меня бумаги. Пусть мне покажут.
-- Их у нас нет,-- отвечал Горянский,-- они переданы следственной комиссии, назначенной над студентами, но вы их увидите завтра.
Вскоре его потребовали к "графу Петру Андреевичу", и он попросил меня выйти с ним опять в канцелярию и там подождать.
