Когда мы с Марголиньшем принялись за установку наших подготовленных частей водопровода, то во втором доме столкнулись с бригадой электриков. Мне всегда нравилось наблюдать за работой того, кто действительно знает в своем деле толк – и тут я был очарован одной из женщин с гибкой и изящной фигурой, которая управлялась с проволокой, с кусачками и с плоскогубцами с необыкновенной скоростью и ловкостью. Из-под кепки у нее пробивался пучок светлых волос. Она на мгновение остановилась и сняла рукавицы, чтобы вытереть пот со лба – меня ужаснули отметины на внешних сторонах ее ладоней: они были в шрамах, как я предположил, от ударов током. Должно быть, она почувствовала, что кто-то наблюдает за ней сзади, потому что повернулась ко мне на короткое мгновение – и в это мгновение я увидел удивительное по красоте лицо; она бросила в мою сторону холодный, отчужденный и явно оценивающий взгляд. Глаза у нее были темные, тогда они показались мне карими, так как брови над ними были, как ни странно, темно-коричневого оттенка, несмотря на волосы цвета светлого меда. Позже я обнаружил, что глаза у нее были темными, но темно-голубыми, почти черными. Больше таких глаз я не встречал нигде. Ее взгляд остановился на мне на какое-то мгновение, потом ее брови приподнялись, словно бы говоря – «Чего тебе? Проваливай!» - и она снова принялась за свою работу.
Я был приворожен. Мне было необходимо узнать, кто эта девушка. Мне показалось, что ей не более двадцати одного или двадцати двух лет. Губы у нее были полные и чувственные, а посередине подбородка – маленькая ямочка. Обычно я действую всегда очень целенаправленно и открыто, но в этот раз я чувствовал, что сначала надо произвести некоторую разведку. Я направился к Гале Заславской.
Галя рассмеялась. «Ты совсем не первый про нее спрашиваешь. Эта девушка – из Латвии, зовут ее Гертруда. Половина мужчин в лагере в нее влюблены, хотя и не обмолвились с ней ни словом. Но и тебе, друг мой, лучше бы об этом забыть. Они с ней не говорили, потому что она не дает никому приблизиться к себе. Ее зовут недотрогой, и она холодна, как лед».
Я не мог в это поверить. Я решил специально поработать в том здании подольше, находя причины, чтобы пройти мимо того места, где работала она, или чтобы установить трубу там, где она делала проводку. Я старался делать свою работу с усердием и ловкостью, когда она была в одной со мной комнате, и ни разу не попытался заговорить с ней. В один из дней, когда я стоял на коробке, пытаясь прикрутить соединение трубы у себя над головой, орудуя при этом двумя тяжелыми разводными ключами одновременно, один из них выскользнул у меня из руки. Я стоял на одной ноге, придерживая трубу, и если бы спустился вниз за ключом, то все бы выронил. Так я балансировал на одной ноге, пытаясь сообразить, что делать, когда Гертруда оставила свою работу и подбежала ко мне, протянув мне ключ. Я поблагодарил ее, в достаточно отчужденной манере, и продолжил свою работу.
Когда пришел обеденный час, мы сели на полу вместе и принялись есть свой хлеб, в молчании. Я старался не смотреть на нее, совсем не поднимать на нее взгляда, несмотря на то, что вид этих темных глаз у меня в голове заставлял ее идти кругом в попытках избегать этих самых глаз.
Внезапно она произнесла чистым, мягким голосом: «Откуда ты?»
Мое внутреннее напряжение разом спало, и я ответил, не думая: «Москва».
«Нет, я слышала, как ты говорил со своим напарником, - продолжила она. – У тебя небольшой английский акцент, не так ли?»
Я сказал ей, что я американец, из Нью-Йорка. Она посмотрела на меня задумчиво, и сказала, что всегда мечтала жить в стране, где человек сам может определять свою судьбу. Не обязательно в Америке, уточнила она – на самом деле, она мечтала о своей родине, в том положении, что предшествовало советской оккупации. Или о Франции, или Англии. Мы тут же погрузились в политические дискуссии. Гертруда и правда была очень холодна. Я осознавал, что если между нами и суждено будет завязаться некой дружбе, то на этот момент такая дружба должна будет ограничиться уровнем тех разговоров, с которых мы и начали. Ее очень вдохновляла мысль о том, чтобы уехать из Советского Союза. Ее родителей арестовали, так как они были кем-то вроде диссидентов, и Гертруду, которой тогда было всего четырнадцать, также арестовали вместе с ними. Она сказала, что ей всего восемнадцать. Я был очарован. Она сняла свой рабочий халат на время обеда – в маленькой комнате было довольно тепло – и я увидел, насколько изысканной была ее фигура. Я понимал, что не могу удержать себя, чтобы не влюбиться без памяти, и в то же самое время мне нужно было проявлять сдержанность.
«Тебе нужно понять, что я очень цинично сужу о людях, - произнесла она с холодной печалью в голосе. – Многие мужчины пытались со мной подружиться, и я им доверяла, пока не нашла, что все, чего они хотели – это переспать со мной. Тот же опыт был у меня и с женщинами. Знаю, что все говорят, что я очень холодная; да, это так. Мне причинили немало боли в моей жизни, и теперь я решила быть очень осторожной».
И, тем не менее, со временем, если я не искал ее компании в обеденный перерыв, то она искала меня. Мы начали говорить, довольно туманно, о будущем, в котором мы оба будем вне Советского Союза, в некой стране, где каждый может сам строить свою жизнь. В этих разговорах присутствовали только очень слабые намеки, как с моей, так и с ее стороны, о том, что это будущее, возможно, мы сможем построить вместе. Но было совершенно ясно, что в лагере наши отношения могут быть только исключительно духовными. И эта духовная привязанность между нами стала очень сильной. Но в то же время передо мной вставала сложная дилемма. По мере того, как я становился все сильнее и был все менее изможден, сексуальное влечение внутри моего двадцативосьмилетнего организма, находящегося в окружении множества привлекательных женщин, все возрастало, и достигло уже своего пика. И, в то же самое время, я не хотел никого, кроме Гертруды.
Свободное копирование
