Американец в ГУЛАГе - 68

Глава 12

В человеческом сознании присутствует большой набор предохранительных клапанов, и большинство из них работали у меня хорошо. Я не очень уверен в правильности определения «предохранительные клапаны», потому что когда человеку нужно облегчить внешнее давление при помощи шуток, ухода в воспоминания или фантазии, то одновременно с этим происходит подавление тех вещей, с которыми ему сложно смириться - в особенности, если он физически слаб или испытывает нужду в чем-либо. Работая над этой книгой, я в течение долгого времени подавлял свои воспоминания о планах покончить с собой, которые были у меня в Лефортово, с Сидоровым. Мне кажется, что в этом подавлении тоже есть элемент предохранительного клапана, позволяющий ослабить напряжение. Так или иначе, безусловно, наиболее трудной и тяжелой работой стали для меня попытки углубиться в свои воспоминания, вытаскивая оттуда ужасные вещи. По этой причине, когда люди спрашивают меня про тюрьму и, в особенности, про лагерь, и мне нужно рассказать некую историю, то на поверхность обычно сразу всплывают смешные эпизоды, забавные персонажи или удачные выходы из той или иной ситуации, и так далее. Но восприятие себя как человека, который дважды холодно и целенаправленно готовился разрушить свою собственную жизнь – это та часть моих воспоминаний, которую я «забыл»  - до того момента, когда мне пришлось ее вспомнить. Повествуя о своей жизни в Лефортово, у меня получалось держать эти факты «забытыми»; в случае же с Сухановкой так сделать не получится. До момента появления у меня этих планов и начала реальной подготовки к их реализации прошло еще немало времени с этих первых дней моего пребывания в легендарной российской тюрьме ужасов, которой страшились более всего на свете. Однако при воспоминаниях об устройстве камеры у меня появляются и  воспоминания об этих планах, а с ними, в свою очередь, припоминается и более ранний план, бывший у меня  в Лефортово, хотя там он и не был столь же тщательно проработан, как в Сухановке.

Это был план «на случай», и я работал над ним почти без эмоций. На самом деле, слова «план» и «работал над ним» слишком замысловатые. То, что я для себя решил, было очень простым и однозначным. Решение это заключалось в следующем: если я уже больше не смогу переносить допросы Сидорова и приду к убеждению, что скоро определенно сломаюсь или стану игрушкой в его руках, которой он сможет играть, как захочет, чтобы сфабриковать любую унижающую меня ложь, либо если я пойму, что в скором времени наверняка потеряю силы и волю для поддержания тех правил и стратегий выживания, которые я развил, и потому мне все равно предстоит умереть, то, в таком случае, я просто встану на железную койку в момент, когда охранник не будет смотреть в глазок, и брошусь с нее вниз головой на манер, который мы в детстве называли «мертвый солдатик» - с руками по швам - так, чтобы удариться головой об обитый железом нужник. Крышка с него будет снята. Железные края были достаточно твердыми и острыми, и, сидя на этом нужнике с моими почти исчезнувшими ягодицами, я испытывал боль, которую терпел только ради той радости, что приносило мне общение с соседом за стеной, в то время как я выстукивал ему свои послания. Я был уверен, что мой череп расколется от удара, и я умру быстро, будучи в самом конце без сознания.

Этот план в итоге оказался  не так уж хорош. К тому времени, когда я начал всерьез подумывать о том, что, возможно, мне придется им воспользоваться, я сделался уже слишком слабым, чтобы быть хоть как-то уверенным в том, что смогу с достаточной точностью послать себя в этот стальной обруч - причем с силой, достаточной для полного завершения работы – в том случае, если мне все же удастся удариться головой об его край.

Здесь, в Сухановке, мои намерения воспользоваться подобным планом стали намного более серьезными, а сам план был более тщательно разработан. Кровать, которую отпирали ключом и опускали вниз каждую ночь, была ужасно тяжелой. Первые несколько дней – пока меня не стало лихорадить от обезвоживания и я еще не был обессилен бессонницей и голодом – мне, и правда, удавалось поднять эту кровать и закреплять ее в своем положении, как приказывал по утрам охранник. Первый десяток сантиметров поднимать ее было ужасно тяжело, но потом, когда угол наклона переваливал за сорок пять градусов, становилось уже легче, а затем я уже мог затолкнуть ее в пружинный замок без особых сложностей. Позже – и это позже наступило довольно скоро – я уже не мог помочь надзирателю по блоку опускать кровать на ночь, как не мог и приподнимать ее со стола и табуреток, на которых она покоилась, по утрам. В какой-то момент я понял, что если найду способ открыть замок,  то смогу использовать эту кровать в качестве оружия для своего саморазрушения.