К моему сожалению, я не мог упустить ни одной возможности, чтобы не посмеяться над ним или не унизить его. Однажды, когда все комнаты для допросов были заняты, меня, вместо того чтобы вести в другое крыло здания, вывели вниз по ступенькам во двор. Там в ожидании стоял фургон с надписью «Пейте советское шампанское» и шестью вентиляционными отверстиями на крыше. Меня отвезли на Лубянку и отвели в комнату, которую Сидоров делил с тремя или четырьмя другими офицерами. Перед этим я бывал там уже несколько раз, и обычно меня отвозили туда в фургоне «Пейте советское шампанское», а один или два раза – в хлебном фургоне, оборудованном такими же узкими клетками. В этот день я был в приподнятом настроении, потому что это был мой юбилей. Помнится, в самом начале Сидоров сказал мне, что никто и никогда не выдерживал более полугода в этих условиях. Под «этими условиями» он имел в виду только мою одиночную камеру с черными стенами и отсутствие сна, потому что избиения еще тогда не начались. И поводом для моего приподнятого настроения было то, что на календаре значилось 15 июня. Погода была теплой, и мне больше не приходилось дрожать на полу своей камеры, когда меня бросали туда после очередной нелегкой ночи с Сидоровым. Несколько суток допросы проходили относительно спокойно, потому что Сидоров был занят чем-то иным, и к тому же, как мне кажется, эти переезды туда-сюда из Лефортово на Лубянку положительно влияли на его настроение, отвлекали его, что ли. Он всегда убавлял свою прыть, когда мы так перемещались. Но главной причиной моего веселого настроения было, конечно же, то, что сегодня, 15 июня, я мог сказать себе, что выдержал эти шесть месяцев и все еще продолжал держаться. Я был худым, ослабленным и иногда пребывающим немного не в своем уме, но по-прежнему глубоко убежденным в том, что они меня не достанут. И все еще способным улыбаться в лицо ублюдку, который старался вогнать меня в могилу.
Когда я прибыл на Лубянку в этот день, 15 июня, двое коллег Сидорова занимались бумажной работой за своими письменными столами. Пока Сидоров раскрывал свои папки, вошел другой подполковник и передал бумаги своему коллеге. Он поздоровался с Сидоровым.
- Кстати, как она, еще не призналась? – спросил его Сидоров.
Подполковник сухо ответил:
- Ты же знаешь этих старых революционеров, какие они упрямые. Пока ничего.
- Ну, - продолжал Сидоров, - а ты сказал ей, что ее мужа расстреляли?
- Конечно, нет! – воскликнул первый. – Мне еще нужно воспользоваться угрозой расстрелять его, чтобы ее сломать.
Они говорили так, словно бы меня там не было.
Офицер продолжил:
- Я показал ей несколько протоколов, ты знаешь. Она признала, что на них была его подпись. Но заявила, что он никогда бы не подписал таких абсурдных обвинений, и потому они должны быть фальшивкой, и в том же духе. Скоро я до нее доберусь. Не переживай.
Он достал связку ключей и поболтал ими перед Сидоровым.
- Шеф отписал на меня их дачу. Видел бы ты их мебель! И шикарная библиотека. Приезжай ко мне, когда закончишь со своим делом.
Он помахал рукой и вышел из комнаты.
Я понял, что сегодня день для меня предстоит не тяжелый, и принялся размышлять над тем, как бы выставить Сидорова дураком перед его коллегами.
- Собираешься говорить сегодня? – спросил Сидоров.
Я покачал головой.
- Ну, хорошо, хорошо, - произнес он миролюбиво. – Посмотрим, не передумаешь ли ты позднее.
Затем он достал свою длинную иглу, шнур и царапающую авторучку, и принялся за работу со своей папкой. При этом он постоянно проклинал свою ручку: «Чертова штука! Капает на меня чернилами, царапает как кошка, и при этом не пишет, черт ее подери!»
Один из следователей начал смеяться над Сидоровым:
- Ну, ты и дурак, Сидоров! Ты же можешь достать вполне приличную ручку, если захочешь. Вот смотри. Я достал эту, американский «паркер», три года назад. Пишет она великолепно. Держи, попробуй!
Сидоров взял ручку, попробовал, и восхитился тем, как гладко она пишет.
Я произнес вслух:
- Пятьдесят восемь и десять!
Сидоров поднял на меня свой взгляд. Небольшая морщинка недоразумения отобразилась на его лбу. Я испытал приятное чувство от своей способности произвести на свет эту морщинку.
- Что это?
- Пятьдесят восемь и десять! – повторил я. - Пятьдесят восемь и десять!
Советский уголовный кодекс был знаменит своей пятьдесят восьмой статьей. Под ней обвиняли политических узников – во всем, начиная с антисоветских снов и до попытки вооруженного свержения правительства. Подраздел десятый этой статьи, антисоветская пропаганда, включал в себя обвинения в обливании грязью советских изделий, и даже, в том числе, за счет восхваления изделий иностранного производства.
- Арестуйте его! – сказал я, кивнув на Сидорова другому следователю. – Он совершил антисоветскую пропаганду. Восхваление изделий иностранного производства. Это одно из моих обвинений. Десять лет, если можно будет это доказать, и я буду свидетелем. Арестуйте его!
Я недооценил Сидорова. Или переоценил его сдержанность перед своими коллегами. Он просто быстро шагнул через комнату и свалил меня со стула тяжелым ударом открытой ладони, оставив лежать на полу.
Через некоторое время усталым голосом он произнес: «Вставай, сукин сын». Я вскарабкался на стул. Я смотрел ему в глаза, а он уставился на меня. Интересно, что он думает, размышлял я. И снова мне показалось, что в его глазах я увидел искру восхищения тем, как я продолжаю держаться. И в то же время Сидоров выглядел злым и усталым. Шесть месяцев – подумал я. Шесть месяцев, и этот парень работает надо мной по шестнадцать, восемнадцать часов в сутки, и это Я изматываю его! В моем ухе звенело от удара, но я все еще чувствовал себя весело, хотя и не настолько, чтобы рискнуть получить еще один подзатыльник, заработав его очередным остроумным замечанием. В тот день, изучая Сидорова, я обнаружил также, что он изрядно потерял в весе. Конечно, не так много, как я – мой вес, должно быть, снизился с 84 килограмм до 58. Но мундир Сидорова, который он заполнял собой достаточно плотно, когда я впервые его увидел, теперь болтался на нем довольно свободно, а его лицо, имевшее прежде жировую складку под подбородком, высохло. Он делал все, что мог, в этой битве интеллекта, стратегии и тактики, но если и не проигрывал ее, то и не выигрывал также. Хотя я был слаб, голоден и измучен, но все еще надеялся на ничью. Я не имел ни малейшего представления, чем все это закончится, но все еще чувствовал в себе силы достать его – перед тем, как он достанет меня.
Избиения не приносили Сидорову желаемого результата. Его попытки подделать мои заявления в протоколе (заставить меня признать то, что я не говорил, изменяя запятую или частицу «не», что я мог бы не заметить, подписывая протокол), не работали. Я всегда читал протокол внимательно, и – если моим глазам было сложно сфокусироваться по причине сильного удара, или от недостатка сна (что случалась тогда, когда на дежурстве была та мерзкая женщина) – я отказывался подписывать бумаги до тех пор, пока не мог прочитать все ясно. Допускаю, что ему удалось подловить меня на каких-то мелочах, но точно ни на чем существенном.
И вот он был теперь передо мной, и выглядел он уставшим, и я произнес внутри себя: «Послушай, ты, ублюдок, я выиграю у тебя эту партию».
Поездки в фургоне для шампанского на Лубянку и обратно приносили мне радость, несмотря на боль в коленях из-за скрюченной позы, в которой я находился. В дневное время до меня доносился уличный шум снаружи, и я мечтал, что в один из дней снова стану его частью. Когда фургон проезжал Кузнецкий мост, я знал, что люди смотрят на меня, думая, что я – это ящик с шампанским. Но в один из дней, думалось мне, я выберусь наружу и расскажу им, кем я в действительности был тогда.
Когда меня снова привели в камеру, я простучал два стука: «Я вернулся».
Свободное копирование
