Затем пришло время, когда мне пришлось потревожиться относительно того, что Сидорову, возможно, все же было известно о моем путешествии в Киев с визитом к Михаилу Ковко. В один из дней Сидоров сказал: «У нас имеются неопровержимые доказательства, что в 1946 году вы проходили подготовку к террористической деятельности».
Я ответил: «Это интересно. А почему, как вы думаете, мне ничего неизвестно об этом?»
Такого рода ответ всегда ставил Сидорова в тупик, потому что у него не наблюдалось признаков наличия хоть какого бы то ни было чувства юмора, и сарказм был ему также неведом. Поэтому он просто потряс головой, как если бы я не понял вопрос, и повторил: «Нет, нет! Я говорю тебе, что МЫ знаем об этом. И теперь я хочу, чтобы ты подтвердил, что проходил подготовку к террористической деятельности. Иначе тебя ждут большие неприятности».
Я спросил: «А какого рода подготовку?»
Сидоров произнес, почти торжествующе: «В 1946 году по неоспоримым свидетельствам ты практиковал точность стрельбы с пистолетом высокой огневой мощи».
Если бы он предъявил мне это несколькими неделями ранее, еще перед тем, как мое лицо окаменело, выражение на нем могло бы выдать что-то лишнее, потому что я почувствовал, как начало биться мое сердце. Как много он знает о Киеве и Ковко? – думал я. А затем Сидоров заявил непонятную вещь, и мне стало немного спокойнее, хотя я и пребывал в недоразумении. Он произнес: «Как видишь, наши оперативники следили за тобой очень внимательно. Даже когда ты думал, что можешь в безопасности заниматься своей антисоветской деятельностью, где бы ты ни был в Москве, мы знали, что ты делал, и ты был у нас под наблюдением».
В Москве! Значит, это было не про Киев. Тогда, про что же это?
И снова, как тогда, с фотографиями армейских офицеров, я чувствовал, что у Сидорова в голове есть некое реальное событие, но я не мог понять, что бы это могло быть. Каждый раз, когда я ездил загород поупражняться в стрельбе, я проверял, чтобы за нами не было слежки – если только, конечно, Дина сама не была оперативником. Но если бы это была Дина, то зачем бы ей докладывать про то, как я стрелял по бутылкам в лесу, если у нее была история гораздо лучше – про дачу Хрущева?
И снова Сидоров перешел к побоям. С ночных допросов я возвращался с дюжиной шрамов на лице, а мои голени буквально кричали от боли. Но теперь я не всегда был настолько болен и разбит после побоев, как в первые дни, когда Сидоров начал избивать меня, потому что был менее ослаблен от отсутствия сна. Но когда я чувствовал, что грядет очередной раунд пинков по моим голеням, еще не зажившим с предыдущего раунда, я начинал дрожать от страха.
Если бы в то время я мог сознаться в чем-либо, думаю, что сознался бы. У меня не было ни малейшего представления о том, что Сидоров имеет в виду под упражнениями в точности стрельбы. Наконец я признался, что обычно брал с собой пистолет в лес, чтобы пострелять там по бутылкам, но его это признание не заинтересовало ни в малейшей степени. Меня приводило в бешенство его умение уходить от ответа, когда я просил его дать мне подробности, которые, как я был уверен, у него были, или я считал, что они у него есть. Но он хотел, чтобы все исходило только от меня. Я могу с уверенностью сказать, что если бы даже я сказал ему: «Хорошо, я признаю, что проходил антисоветскую подготовку в точности стрельбы», то он не был бы удовлетворен этим до тех пор, пока я не рассказал бы ему о том, где я проходил эту подготовку и кто был моим инструктором - но у меня просто не было таких подробностей, о которых я мог бы ему поведать.
На одном из допросов, когда меня мутило от боли после ударов по голове и ногам, я прокричал Сидорову, что готов признать все, что он от меня хочет. Я был словно в припадке безумия. «Запишите, что я японский шпион! – кричал я. – Я подпишу это! Напишите, что я был рожден шпионом. Напишите, что я Папа Римский или Китайский император, я это подпишу! Все, что хотите!»
Сидоров был в ярости. Он ходил взад-вперед по комнате, рявкая: «Проститутка! Блядь! Тупой сукин сын! Мне нужны детали твоей подготовки к террористической деятельности и тренировок в точности стрельбы, и они нужны мне сейчас!»
«Я не знаю, о чем вы говорите!» - прокричал я в ответ.
Послышался хруст. Ботинок ударил по моей голени, и решил, что удар сломал кость. Скрюченный от боли, я ударился головой об стол. Затем сполз на пол, воя от боли и ярости, а Сидоров подошел и ударил меня кулаком по затылку.
А на следующем дневном допросе он рассуждал о хоккейных новостях и футболе, и о повести, которую читает. И, может быть, я все же подпишу эти свои чеки?
Свободное копирование
