Лето 1897 года я провел более спокойно и степенно, чем в прежние годы.
Дружба с Н. и В. Алексеевыми продолжалась; жил я, как и прошлое лето, больше с ними, чем дома. Новым и общим спортом у нас стало купанье (купались иногда по десять раз в день). Из разных купальных инцидентов у меня остался в памяти, главным образом, один. Плавать я не умел, а держался на воде с помощью пробковых поясов. Однажды я пришел вместе с Алексеевыми в купальню, разделся и стал прогуливаться, чтобы остыть, в это время великий князь Борис Владимирович[1] (тогда еще кавалерийский юнкер), думая, что я плаваю, взял и бросил меня на самую середину купальни (глубина 1 саж<ень> с лишком). Я моментально пошел ко дну как топор и захлебнулся. В. Алексеев бросился и вытащил меня. Это был для меня полезный урок плаванья, ибо вскоре после этого я научился хорошо плавать и впоследствии даже состязался в этом спорте и брал призы.
Несмотря на то что мне из корпуса была дана каникулярная работа по арифметике, я так до конца лета и бил баклуши, а работу эту сделал в самом конце, в один день, при помощи целого штата помощников.
Это лето вблизи Павловска (около Линии) были долговременные подвижные сборы гвардейских войск. Почти все время их стоянки вся наша компания пробыла там, и две ночи <мы> даже ночевали в солдатских палатках, и танцевали в заключение на вечере, устроенном офицерами на особых дощатых постилках, положенных на пол.
У себя (в вышеописанном строении) мы мало-помалу порядочно пристрастились к небольшим выпивкам, которые сами устраивали. Ввиду того, что однажды отец Алексеевых застал нас на месте такого преступления и обещал, что если еще раз увидит то же самое, отнять у нас нашу резиденцию и заставить жить во флигеле, мы пустили в ход все наши практические знания электротехники и устроили целую систему проводов.
Он (отец их) всегда ходил домой по одной и той же дороге (через задний двор вокзала и по тропинке). Под лежавшие всегда в сыром месте доски был подведен контакт и от него провода к нам в строение, где находились батарея элементов и звонок. Стоило человеческой ноге наступить на доску, контакт соединялся и звонок звонил, — водка и пиво убирались, а учебные книжки вынимались, и мы встречали входившего с самыми приветливо-скромными лицами.
В августе месяце я вообразил, что я влюблен… Мы познакомились совершенно случайно, кажется, у Алексеевых же в доме. «Она» была девочка моих же лет, из одного немецкого семейства «ganz akkurat»[2]. Она мне понравилась своей миловидностью, скромностью и серьезностью. Я же (как оказалось впоследствии) тоже ей понравился, но чем — сам не знаю и не могу найти. Началось с того, что я стал ухаживать, дарить цветы, ревновал к какому-то чухонцу-семинаристу и т. д. Встречались мы довольно часто (почти каждый день), но не одни, а при других (ее подруги или мои товарищи). В один прекрасный день я написал ей на музыке в вокзале первую записку любовного содержания с просьбой устроить свидание. Свидание это на другой день состоялось в дубовом саду: мы условились постоянно встречаться и летом, и зимой (я обещал приезжать каждый отпуск), надавали друг другу всяких употребляемых в этом случае клятв, потом проводил ее домой; около дома мы поцеловались и расстались. Я был ужасно счастлив и, кажется, не хотел больше ничего на свете. Хотя все это и было, как мне кажется теперь, вполне сознательным увлечением (на 15-м году можно даже серьезно увлечься), но сильно подкрашивалось прочитанными романами во вкусе Георга Борна и Александра Дюма. Но все-таки мы любили, ревновали, страдали, а все это значительно разнообразило и украшало существование и давало ему больше жизни.
По отъезде моем в корпус у нас завязалась чуть не ежедневная переписка, большая часть которой у меня сохраняется до сих пор. Действительно каждую субботу я ездил в Павловск и встречался с ней (хотя моя мать и сестры жили в Петербурге). Довольно часто я уезжал невзирая ни на театры, ни на балы, ни на концерты, словом, лишал себя ради этого многих удовольствий. Таким образом, эту и следующую зимы меня дома почти что не видели: прямо из корпуса я ехал в Павловск, а на обратном пути был дома только 1–2 часа в воскресенье.
