Пражские годы - 27

Следовало предусмотреть и попытаться как-то маленькую ученую группу Семинария Кондакова превратить в более открытый для общества Институт имени Кондакова, который широко поддерживали бы различные лица. Должны были появиться всевозможные группы членов: членов-благотворителей, почетных членов и действительных членов и вообще разные группы участников этого будущего Института, а главное, следовало на всякий случай найти новые источники его финансирования. Калитинский очень много думал, писал, работал на эту тему. В какой-то момент появилась надежда, что Институтом заинтересуется художник Николай Константинович Рерих, который в это время здравствовал в Америке, где был создан музей его имени. Возникла идея, что Рерих примет на себя звание почетного председателя Института, а его директорами будут Калитинский и Вернадский. Планов появилось много, со всевозможными вариантами, но условие было одно: нужны деньги, без денег все так и продолжало оставаться нереализованным планом. Летом, когда я гостил у родителей в Эстонии, в газетах вдруг замелькали телеграммы, якобы с Калитинским что-то случилось, в какой-то момент даже предполагалось его похищение большевистскими агентами. Но оказалось, что он перенес нервный кризис и совершил или пытался совершить некий никак не соответствующий его личности поступок, за что и был арестован уголовной полицией.

Когда все это выяснилось, он пребывал в тяжелой душевной депрессии, и его отправили на отдых в Париж. В Прагу Калитинский уже не вернулся, хотя, надо отдать справедливость чешским властям, они отнеслись к нему очень гуманно, обеспечив его содержание до самой смерти. Это был большой удар для всего Семинария Кондакова, который еще не был реорганизован, и главное, в нем даже началась некоторая борьба за власть: кто станет следующим руководителем? Пока им оставался Калитинский, было естественно, что это он (до него был еще Г. В. Вернадский, и они составляли дуумвират). Вернадский, однако, находился в Соединенных Штатах и мог быть только духовным вождем. Предполагалось, что, возможно, больше шансов имел бы Толль, дабы стать хотя бы заместителем директора, ибо Толль много занимался научными изданиями Института, кроме того, он был археологом. Но Н. М. Беляев вовсе не собирался идти под Толля, а Толль под Беляева. Возник большой конфликт, который мало меня касался, так как происходил на высшем уровне, и все это главным образом легло на плечи княгини Яшвиль. Она со своей дочерью всеми силами стремилась смягчить и урегулировать проблемы. Николай Михайлович Беляев уже предпринимал, по-моему, отчаянные и не очень корректные действия. Он объявил решительную войну Толлю, не желая признавать увещаний Вернадского в письмах, отрицал роль княгини, которая стремилась найти мирный исход конфликта, и вступил в контакт с некоторыми чешскими профессорами, которые были не прочь поучаствовать в игре, поддержав Беляева, если тот введет их в формирующийся Институт Кондакова. Но как раз в этот момент, на исходе 1931 года, Беляев вдруг исчез. Оказалось, он погиб в канун Сочельника, 23 декабря, сбитый случайным грузовиком на улице. Тело увезли (по-видимому, при погибшем не оказалось даже документов), и его потом обнаружили в морге.

Это произвело на всех очень сильное — просто страшное — впечатление и разрешило весь конфликт, но какая судьба: почти греческая… Мы содрогнулись. Это очистило дорогу Н. П. Толлю, у него не было непосредственного конкурента. К тому же Толль и не собирался захватывать власть, он хотел иного, хотел найти директора для нашего Института Кондакова, который уже полностью начал переформировываться. У нас появился устав, заместителем директора Института стал Толль, а директора все не было. В конце концов его нашли. Это был Александр Александрович Васильев, русский профессор, академик, специалист по византийской и арабской истории, который выехал в Соединенные Штаты, но который согласился (даже не заезжая вначале к нам) возглавить Институт. Он появился позднее. Это разрешило проблему. Толль стал его заместителем, княгиня вошла в правление как казначей, ученым секретарем сделался Расовский. А я в этот момент уже почти окончил университет, а в Институте выполнял библиотекарские и разные другие функции, хотя главная моя задача была завершить свою докторскую. Забегая вперед, хочу с благодарностью вспомнить, что, несмотря на свое трагическое исчезновение, Александр Петрович остался в самых лучших отношениях и переписывался со всеми нами. Когда в 1932 году я опубликовал в пятом выпуске “Seminarium Condacovianum” часть своей докторской диссертации “О деле дьяка Висковатого”, профессор Калитинский написал мне длиннейшее, интереснейшее и очень важное письмо, подробно анализируя мою работу, в котором очень ее одобрил.