Часть 1. РОССИЯ — ИЗРАИЛЬ
Глава 1. Когда Всё началось?
Может быть это началось в ту июньскую ночь в Шереметьево.
Мы уже миновали все таможенные и паспортные контроли и сидим в странно пустом зале ожидания — может быть это только казалось нам после ужасающего столпотворения на входе в отъездной зал, в преддверии заграницы.
Аэропорт, в том далеком 1991, выглядел как табор, крикливый, шумный, заполненный кибитками — тележками с горами чемоданов, коробок, баулов. Немцы из Казахстана, больше похожие на цыган, грязные, с воспаленными глазами, стоящие лагерем в углу около туалетов, проведшие неделю или две на полу Шереметьевского аэропорта в ожидании решения и разрешения. Будущие израильтяне, а пока еще российские евреи пробивающиеся грудью в таможенный зал, как будто таможенников может на всех не хватить. Всё это позади. Позади остались провожающие, последние поцелуи, слёзы родителей… Мы с женой сидим около огромного окна. Ночь, усталые дети спят укрытые Ириным пуховым пальто. Пальто было надето в этот июньский день, а не убрано в чемоданы, чтобы не было перевеса и вот сейчас пригодилось. За окном чернота, только отдельные огоньки, неспособные прорезать мрак, мелькают в пустоте. Непроницаемо наше будущее — что мы представляли тогда — разве сейчас вспомнишь…
А может быть все началось раньше, в разорённом и уже проданном доме во время прощальной вечеринки. Мы уже беспаспортные, безработные, одной ногой в Израиле и наши друзья, которые пришли проводить нас. Не тогда ли сгорели последние мосты, последнее прости не тогда ли было сказано?
Я смотрю на фотографию где мы еще вместе, но пройдет всего несколько лет и погибнет в своей холостяцкой московской квартире мой недолгий приятель Миша Т***. Уедет к сыну в Америку и вскоре умрет от рака тихий диссидент-интеллигент Илья Г***, оставив вдовой Ирину — сильную и самостоятельную женщину, которая окажется совсем одинокой в далеком Бостоне. Виктор Д*** доктор наук, почётный член нескольких академий, окажется практически ненужным в его академическом институте и примет решение уехать. В американском посольстве они с женой получат статус беженцев, будут откладывать отъезд снова и снова, оправдывать это разными и конечно же объективными причинами и так никуда не уедут.
Миша Ч*** из Орехова, с которым мы стали друзьями уже в Москве, никуда не собирался, не собрался и проживает все в том же Ясеневе, в той же квартире, постарел, перенес инфаркт и почему-то не захотел встретиться, когда мы с Ирой в 1999 посетили Москву. Почему? Не знаю. Не захотела с нами встретиться и хорошая подруга моей жены — она даже не пришла на проводы и её нет на этой фотографии. Осторожность? Потерянный интерес? Нежелание тревожить устоявшийся быт?
Еще один Миша и тоже из Орехова — мой самый старый друг с которым мы пережили сотни ссор и примирений, мой добрый и злой гений — Миша-Майкл Веалис, который тоже остался в той далекой и нереальной Москве и который каждый раз, когда я приезжаю в Москву, первым приходит ко мне.
Наши дети — еще совсем маленькие тогда — настоящие эмигрантские дети, перенесшие две эмиграции и ставшие южноафриканскими быстрее, чем мы с женой научились сносно говорить на английском.
Или все это началось, когда, подхваченные всеобщим чемоданным настроением и сквозняком из приоткрытых дверей железного занавеса перестроечного периода, мы забрасывали документы на выезд в американское посольство и передавали записки с нашими именами кому-то из длинной очереди отъезжающих в Израиль у ворот посольства Голландии.
Незабываемые хождения по инстанциям и ОВИРам, очереди в которых все знали или узнавали всё друг о друге. Препятствия были преодолимы, все начальники стали совершенно нестрашными, иногда противными и какими-то нелепыми. А это легкое ощущение собственного превосходства и снисходительной жалости к тем, кто остаётся. — ощущение принадлежности к особой касте, обществу эмигрантов.
Помню, когда в самый последний момент Советское тогда еще правительство разрешило отъезд в Израиль по русскому паспорту, это было воспринято мной, как очень неприятный сюрприз и с негодованием отвергнуто (как позже выяснилось — на благо), так как разрушало чудесный имидж изгнанника. Кроме того, весь процесс оформления документов нужно было начинать сначала, о чём было страшно даже подумать.
Выставки устраиваемые Хиасом или какими то другими еврейскими организациями и фондами — эти в общем-то бедненькие и по-совдеповски пропагандистские мероприятия воспринимались тогда как глоток свободы, как обещание — скоро мы всё это увидим сами.
Я учил иврит, моя более практичная и разумная жена — учила английский и получала водительские права, как оказалось с далеким прицелом.
Нас предостерегали — «Ребята — говорил нам только что вернувшийся из поездки в Израиль знакомый художник — В Израиле должны жить только те, кто ощущает себя на 200 % евреем» — я не был, но ощущал себя евреем на 300 %, моя умненькая жена еврейка — процентов на 10.
Наши дети по своему готовились к эмиграции — они ходили в театрально-культурный центр «Шалом», по вечерам я встречал их и мы шли домой по пустынной и какой-то мертвой улице от метро, они что-то взахлеб рассказывали — делились своими маленькими радостями и огорчениями. Это было странное время развала и беспредела, когда мы для укрепления намерений посещали торговый центр «Черёмушки», где в обувной секции сидели обалдевшие и потерявшие ориентиры в ломающемся мире продавщицы, а единственным украшением прилавков служили огромные резиновые сапоги.
В пустых магазинах дрались из-за батона колбасы. Ленинград, куда мы поехали, чтобы сохранить его в нашей, а главное в детской памяти, выглядел, как блокадный город — пустынный, темный и почему-то пыльный. Стоит закрыть глаза и в памяти встает серое утро и мрачная молчаливая очередь в закрытый еще магазин, где может быть что-то можно будет купить. Нам было смешно — мы верили, что нас ждали магазины заваленные товарами и 200 сортов колбасы на прилавке.
