Белая зала
В сороковых и пятидесятых годах текущего столетия сборным пунктом приезжавших в Москву провинциальных актеров была так называвшаяся Белая зала, в гостинице купца Барсова, на площади Большого театра. Собирались в ней актеры обыкновенно в течение великого поста, получали здесь ангажементы и расходились до следующего поста по всему лицу Российского государства. Редкий актер того времени, вступая на сцену, не переступал порога Белой залы.
Вот что мы помним, что мы видели в этой Белой зале.
На последних днях первой недели великого поста входит в залу солидный, высокий мужчина, лет шестидесяти, в черном, наглухо застегнутом сюртуке. Это 'благородный отец' из Ярославля.
Половой Гаврила, страстный любитель театра и преданнейший слуга всех актеров, с особенною радостью встречает приезжего гостя.
- Давно изволили пожаловать в нашу столицу?
- Вчера, братец, утром. Был у Иверской. А сегодня к своему угоднику и покровителю зашел. Обласкал, заплакал.
- Кто же это, Тимофей Николаевич?
- Михаил Семенович... Кто же еще.
- Ах, а я и недомекнул... По зиме как-то уху у нас кушали, с каким-то профессором. Чудесный старик... добрый, обходительный... Я, говорит, сам крепостной был, понимаю ваше положение.
- После Павла Степановича два угодника у нас осталось: Михаил Семенович да Пров Михайлович. И к нему сейчас заходил: прилег, говорят, после обеда отдыхает. А у Сергея Васильевича вчера был: сидит, на гитаре играет. Всех обошел... Живокини велел сегодня в Купеческий клуб приходить.
- А где изволили остановиться?
- В Челышах, братец, где же больше-то...
- На что лучше, самое центральное место.
'Челышевские номера' на площади Большого театра были обыкновенным пристанищем заезжих в Москву провинциальных артистов. Удушливый, спертый воздух, полный микробов, видимых невооруженным глазом, отсутствие каких-либо удобств, грязные неосвещенные коридоры, оборванная прислуга составляли специальность этого актерского приюта.
- А что, уж подъезжают наши? Слет еще не начинался?
- Не предвидится, вы первые. Чем прикажете просить?
- Дай мне, по обыкновению, графинчик доброго русского, белого, простого, очищенного вина да пирог в гривенник.
- Слушаю-с.
Вот вошли еще два артиста - один в клетчатом коротеньком пиджаке, в красном галстуке; другой - в полуфраке, с гладкими светлыми пуговицами, с тщательно завитыми волосами. Первый - комик из Тулы, второй - первый любовник из Курска. Комик начал с водки, любовник сел на коньяк.
На третьей неделе Белая зала была уже полна приезжими провинциальными сценическими деятелями. Съехались и антрепренеры: Борис Климыч из Орла, Смальков из Нижнего, Васька Смирнов из Ярославля, Григорьев из Тамбова, Херувимов из Екатеринбурга, Червончик из Тулы, директор симбирского театра - барин, проживший солидное состояние на любви к театру, Зверев из Севастополя и многие другие. Съехались они в Москву обновлять свои труппы, заказывать костюмы, парики и т. п. Знаменитые того времени актеры все налицо: Милославский из Казани, Рыбаков из Харькова, Челикин из Тамбова, Медынцев из Вологды, Яковлев из Ростова-на-Дону, Кирилл Ермаков и другие. Юркие комики перебегают от стола к столу, любовники ведут беседу о московских портных, благородные отцы по своему солидному положению в репертуаре состоят при трагиках.
Вот один комик, сидевший за отдельным столом с директором симбирского театра, вдруг просиял - это он получил ангажемент, или на театральном жаргоне 'кончил'. (Получить ангажемент - значит 'кончить'. Я кончил в Казань, я кончил в Рыбинск и т. п.)
- В Симбирск? - спрашивает его один из товарищей.
- В Симбирск.
- Город хороший. Я там два сезона играл.
- Главное - дворянский, - поддакивает комик. - Настрадался уж я в Ярославле-то у Васьки Смирнова. Ты знаешь, он меня, с моим-то ростом, заставил раз Ляпунова играть.
- Что же, играл?
- Нет, жандармский полковник заступился. 'Я, говорит, не позволю тебе безобразничать'. А Юстиниана в 'Велизарии' играл и вместо сандалий резиновые галоши надевал. То есть такой срам был - смерть! А ты посмотри, что это за антрепренер - барин, в Шевалдышевой гостинице остановился.
- А сколько?
- Семьдесят пять, два полубенефиса, парики его, две пары лаковых сапог, шляпа...
- Чего ж тебе еще!
- Ах, как я доволен! Гаврила, давай рябиновки. Губернатор, говорят, отличный человек; губернаторша почти и из театра не выходит; откупщик тоже барин, на благородных спектаклях Фамусова играет, за бенефис двадцать пять дает... То есть как я доволен!..
Трагик Хрисанф пререкается с одним из антрепренеров.
- Ну, какой ты антрепренер? Что ты понимаешь в великом искусстве? Ты буфет в театре держал! Ну что ты смыслишь?
Орловский антрепренер в тоске: он не может подыскать актера, который бы сыграл Любима Торцова в комедии 'Бедность не порок', только что в то время появившейся в репертуаре.
- В Коренной ярманке купец собирается со всего света, пьеса нравоучительная, купеческие пороки выведены в совершенстве... Хоть сам играй!
Ввязывается Смальков.
- Я в Нижнем ставил. Некрасов играл чудесно!
- Какой же он Любим Торцов? Он маленький, его от земли не видать!
- Толщину надевал, отлично играл.
- Я тоже в Рыбинске ставил, - вмешивается Смирнов.
- Это у себя в курятнике-то? - возражает Хрисанф. - Ты бы молчал лучше. Знаешь ли ты, что играть Любима Торцова...
- Что же в нем особенного? Обыкновенный пьяный купец...
- Особенного? Я с тобой и разговаривать не хочу! Да я с тебя полтораста Ляпуновых за этого пьяного купца не возьму. Ведь эту роль должен трагик играть, а он мальчишку нарядил. Понятие!
- У нас на юге эту пьесу не поймут, у нас в ходу больше помпезные пьесы, - вступает в разговор содержатель севастопольского театра.
- Подите вы с своим югом-то! У вас Гамлет в сцене с матерью с папироской вышел!
- Пьяный был, - заступается содержатель.
- А король Лир звезды с кавалерийского вальтрапа на себя надевает - тоже пьяный? Играйте вы там своих 'Багдадских пирожников', 'Принцев с хохлом, горбом и бельмом'. Настоящий репертуар вам не по плечу. Да и многих он врасплох застал. Теперь не то! Теперь 'Шире дорогу - Любим Торцов идет!' Налей мне, Петр Михайлович, рябиновки. Разозлил он меня! Вот ты, - обращаясь к молодому актеру, - первогодочек, только что начинаешь нашу скитальческую жизнь, вот ты знай, у кого ты будешь в лапах. Они все здесь, эти губители талантов. Закались заранее. Да что у тебя - страсть к театру или тебе жрать нечего?
- Страсть, Хрисанф Николаевич.
- Ну, коли страсть - выдержишь, а если из-за куска хлеба идешь - пропадешь. Кончил куда-нибудь?
- В Иркутск.
- Бывал там. Ты как приедешь, сходи к соборному протодьякону, отцу Иоанну - не знаю, жив ли он, - великий мне друг и приятель, превосходно оду 'Бог' читал. Ты в нем найдешь второго отца и всю жизнь меня благодарить будешь. Явись к нему и скажи: от Хрисанфа - и довольно! Эх, Петр Михайлович! Тугие времена для театра приходят. Материки актеры стареют и умирают, столица их тоже подбирает, репертуар идет новый, молодые люди не занимаются, да не от кого и поучиться-то. Верь мне, скоро жид полезет на сцену. Вон сидит с Васькой Смирновым - это жид из аптеки, у аптекаря составлять мази учился, а теперь предстанет перед рыбинской публикой. Талантливый шельма! Вчера Васька в Челышах его экзаменовал - по-собачьи он ему лаял, ворону представлял, две арии на губах просвистел... Не знаю, как говорить будет, а эти жидовские штуки делает чудесно! Купцы в Рыбинске затаскают его по трактирам. В Ирбитской такому тоже молодцу один шуйский купец шубу соболью подарил. Сидит, бывало, компания, и он с ними. Пьют. Придет ему фантазия: 'Ты бы, Абрамчик, полаял маленько, видишь, компания скучать начинает'. Тот и начнет, ну, и долаялся до шубы. Раз спросили его, как это ему бог такой талант открыл? В остроге, говорит. Сидел он в остроге в секретной камере. От скуки, говорит, стал по вечерам прислушиваться к собачьему лаю, стал подражать и достиг в этом искусстве до совершенства. От собаки не отличить. Поверь мне, милый человек, Петр Михайлович, я-то уж не доживу, а ты увидишь - скоро актеры на сцене будут по-собачьи лаять и пьесы такие для них писать будут.
Смесь водки с коньяком, лиссабонским, гобарзаком и другими жидкостями, расстроила нервы Хрисанфа: он впал в меланхолию.
- Ступай, милушка, ступай на этот узкий путь, - говорил он только что начинающему актеру, поглаживая его по голове.
- Хочу попробовать, Хрисанф Николаевич.
- Это, брат, дело не пробуют. В это дело как окунешься, так на дно и пойдешь - уж не выплывешь. Тебе который год?
- Девятнадцатый.
- В тебе искорка есть, я это по глазам твоим вижу. Ты знаешь, где скрывается талант у актера?
- Где-с?
- В глазах! Посмотри когда-нибудь в глаза Садовскому! А у Мочалова какие глаза-то были! Я имел счастье играть с этим великим человеком в Воронеже. Он играл Гамлета, а я - Гильденштерна.
- 'Сыграй мне что-нибудь'.
- 'Я не умею, принц'.
Он уставил на меня глаза - все существо мое перевернулось. Лихорадка по всему телу пробежала. Как кончил я сцену - не помню. Вышел за кулисы - меня не узнали.
- 'Ты хочешь играть на душе моей, а не можешь сыграть на простой дудке'.
Губы у Хрисанфа затряслись, и хлынули из глаз слезы.
- Это был гений!
- А говорят, Каратыгин выше его был.
- Ростом выше. Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Царство тебе небесное, великий артист!
Хрисанф перекрестился и, немного подумав:
- Ну, бог тебя благословит! Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, тогда не будет, так ты меня тогда вспомни. Да, путь наш узкий, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в 'Скопине-Шуйском'. Старайся! Не свернись! Вышел на сцену - забудь весь мир! Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я тебе говорю, то продерешься чрез эту чупыгу, через наш узкий путь, - окончил Хрисанф, восторженно хлопнув ладонью по столу.
Узкий путь! Им начинается история нашего театра. Впервые вступили на него праотцы наши драматические художники - подьячишка Васька Мешалкин с товарищи. 'По твоему великого государя указу, - вопят они царю Алексею Михайловичу, - отослали нас, холопей твоих, в Немецкую слободу для изучения комидийного дела к магистру Ягану Готфрету, а твоего великого государя жалованья корму нам, холопем твоим, ничего не учинено, и ныне мы, холопи твои, по вся дни ходя к нему, магистру, и учася у него, платьишком ободрались и сапоженками обносились, а пить-есть нечего, и помираем мы, холопи твои, голодною смертию. Пожалуй нас, холопей своих: вели, государь, нам свое великого государя жалованье на пропитание поденной корм учинить, чтоб нам, холопем твоим, будучи у того комидийного дела, голодною смертию не умереть'. Этим путем, при полном нравственном угнетении, достигал своего величия слава и гордость русской сцены - Щепкин. Этот путь прошел Садовский, разыгрывая в Лебедяни перед пьяным трактирщиком пьесу за порцию щей и кусок говядины. На этом пути страдала знаменитая драматическая художница Косицкая, пока судьба не доставила ей случая поцеловать ручку директора театров Гедеонова.
Хрисанф был прекрасный человек и прекрасный актер-трагик. Он имел слабость корчить из себя отставного военного человека: носил усы, вытягивал вперед грудь, ходил военной поступью, в разговоре намекал, - что он принадлежал к военному сословию, хотя по генеалогии своей он к этому сословию не принадлежал, а только родился в Бобруйской крепости, от комиссариатского чиновника, и детство провел среди военного элемента. Боковые ложи театра он называл флангами, средние и раек - центром, суфлерскую будку - амбразурой и т. д.
Он был поэт в душе и в возбужденном состоянии так правдоподобно рассказывал небывалые с ним происшествия, что все его заслушивались. Он рассказывал, что дед его чуть не взял в плен Наполеона; что он на льдине, во время ледохода, проплыл от Симбирска до Самары; что на Волге, в Жигулях, отстреливался от разбойников и двоих убил и т. п. Обыкновенно скромный относительно своих сценических дарований, в возбужденном состоянии он начинал хвастаться.
- Вот какой со мной был случай, - начинал он. - Приехал я в Нижний, вышел в первый раз в своей коронной роли, в Гамлете. Ну, что тут говорить! Левый и правый фланг - битком. Центр - голова на голове; смотрю в амбразуру - частный пристав с Митькой-суфлером жену свою посадил. Только показался - залп со всех батарей... и пошло, и пошло!.. Офелию мне дали какого-то заморыша, хоть и с огоньком девка, вице-губернатора потом где-то так смазала... Прямо из губернского правления под венец свела. Как я своим шепотком-то здесь шепчу, а в Таганке слышно:
- 'Удались от людей!'
Офелия моя скорчилась, дрожит, побледнела... В театре шум... Жену соляного пристава вынесли... А уж как:
'Оленя ранили стрелой!' - губернатор высунулся из ложи и замер, полицеймейстер, кажется, уж по должности своей каменный человек - ревет; Митька в амбразуре книжку бросил и держит за плечи жену частного пристава; а публика... ужас! Чувствую - у меня-то у самого волосы на голове подымаются. Слава богу, кончил! Во второй спектакль я доложил графиню 'Клару д'Обервиль', в третий - 'Велизарий', отбою нет от публики. После пятого спектакля узнаю, что во время Макарьевской ярманки я буду атакован: в тылу у меня Михаил Семенович Щепкин, он в то время в Казани был, а с флангу надвигается из Москвы Мочалов... Ну, думаю, с двумя, пожалуй, не сладишь. Я к Архипу Ивановичу: 'Разойдемся', - говорю. 'Нет, говорит, Павел Степанович отказался: 'У вас, говорит, там Хрисанф, что я с этим чертом буду делать. Не поеду. Кланяйтесь ему от Павла'. Отступил без выстрела!
