Учительствую в сельской школе - 5

V.

Иные, я слыхал,  жалуются на то, что занятия и жизнь сельского учителя крайне монотонны. Сам человек придает своим занятиям тот или другой характер,  сам складывает жизнь, дает ей смысл и значение. Человек на отмежеванном ему судьбой клочке  земли может или посеять пшеницу, или развести терния и плевелы... Самую отчаянную монотонность человек может превратить в самое живое разнообразие. Средства для такового превращения у человека всегда под рукой: они, главным образом,  в нем самом,  а затем уже в окружающей его среде.

При добром желании, при стараниях и энергии каждое действительно полезное дело можно сделать живым и разнообразным.  Стоит только перестать относиться к миру с чиновничьей точки зрения и сознать себя общественным работником.

Представлю здесь краткий сжатый очерк моего времяпрепровождения.

С 9 часов утра начинались занятия в школе; в 12 я завтракал и урывками читал газету; с 1 часу до 4 продолжались занятия в школе.  В 4 часа я обедал с книгой по одну сторону прибора, ибо повторяю: я мог находить время для чтения лишь урывками. После  5 ко мне  приходили за книгами деревенские грамотеи -- взрослые крестьяне и парни из нашего селенья и из соседних деревень. Таких читателей у меня было около трех десятков.

Всего охотнее, помню, читались: чья-то книга "О грозе", "О деньгах", "Откуда пошла русская земля" (может быть, заглавие было как-нибудь иначе), "Год на севере" С. В. Максимова и другие книги того же автора, рассказы А. И. Левитова, "Безоброчный" Нефедова, "Батрачка" Бельского, стихотворения Никитина, Кольцова.

Книг у нас было немного -- заглавий до 200, т.-е. 300 экземпляров с чем-то, но я надеялся с каждым годом расширять библиотеку.

Библиотека при сельской школе  составляет насущную интеллектуальную потребность деревенской жизни. Где  же и быть деревенской публичной библиотеке,  как не при школе? Не устраивать же ее при волостном правлении, где  никто не в состоянии дать объяснений и указаний, иногда настоятельно требуемых читателями. Библиотека может и должна служить постоянною связью между учителем и деревней, между школой и бывшими ее учениками. Школа с библиотекой должна быть центром умственной жизни деревни -- таким местом,  куда каждый крестьянин и крестьянка, старый и малый, богатый и бедный могли бы обращаться с запросами по поводу разрешения всяких недоразумений.

Ныне  школа стоит особняком от деревни и на все лето, т.-е. на треть года, если не более, порывает с деревней и последнюю связь. Ныне  мальчик,  по окончании курса, уходя из школы, забывает и дорогу к ней. Этого не должно быть в интересах народного просвещения. Ныне деревенский парень, кончивший курс в школе,  не находя порядочных,  полезных книг для чтения, за неимением библиотеки, и не находя возможности покупать их,  должен поневоле  ограничиваться всякою случайно попавшею ему в руки печатного дрянью -- иногда просто глупою книжонкой вроде,  напр., "Проказницы Нади", а иногда книжонкой и безусловно вредной, или же должен оставаться вовсе без книг.  (Не должно упускать из виду, что ныне,  с успехами типографского дела, "печатная дрянь" широким мутным потоком заливает книжный рынок,  так что дешевые, но ценные по существу издания совершенно тонут в этом грязном омуте: на одну порядочную книжку приходится до полусотни таких книг,  которым не следовало бы и появляться на свет).

Вследствие вышеуказанных обстоятельств и происходят печальные явления рецидивизма безграмотности. Для того чтобы школа до конца доводила свое благое дело, необходимо нужно иметь ей при себе библиотеку.

Выдача книг и разговоры по поводу их занимали иногда час времени, -- случалось меньше, случалось и больше. Затем я обдумывал порядок занятий на завтра, вносил заметки в свой журнал,  писал письма и -- если оставалось время -- читал.  Иногда вечером я ходил в "большой дом", навещал своих хозяев; иногда же ко мне приходил какой-нибудь крестьянин,  а то и несколько человек зараз.  Сторожиха ставила самовар,  и мы за чашками чая иной раз до поздней ночи гуторили о том,  о сем: я рассказывал о городе,  о городской жизни и о жизни в дальних иностранных краях; собеседники мои говорили мне о своих деревенских делах,  толковали иной раз о школе.

В то же время, т.-е. когда я был сельским учителем,  мною были набросаны начальные главы моего первого романа "Хроника села Смурина" (впрочем,  этою работой мне  удавалось заниматься только ночью).

Окружавшее в ту пору дало мне  материал для создания некоторых образов и сцен в этом первом моем романе ; отчасти также материал дали мне  для этого романа кузнечные артели, с которыми я ознакомился в начале  же 70-х годов,  во время моих странствований по Тверской губернии для изучения артельного дела вообще...

С декабря месяца, как уже сказано, по воскресеньям и четвергам открылись у меня в школе  вечерние курсы для взрослых рабочих.  По воскресеньям утром,  кроме  того, ко мне  являлись с просьбами написать "письмецо". До моего приезда, конечно, был же у них кто-нибудь, писавший им письма, но этот "писатель", вероятно, собирал с них за свое писанье копеечки или брал натурой.

Я же, разумеется, мог оказывать им эти услуги бесплатно и без всяких затруднений, так как день был праздничный и время свободное. Диктовавшие мне письма волей-неволей должны были иногда посвящать меня в разные более или менее интимные стороны своей семейной жизни. Меня просили "никому не сказывать", и я, таким образом, являлся как бы в роли носителя чужих маленьких тайн,  впрочем,  интересных более лишь для тех,  кто хранил их за "тайну".

Все эти обстоятельства ставили меня близко к народу. На меня не смотрели как на барина, на чиновника, но считали своим человеком,  готовым со всяким и побеседовать по душе, и оказать услугу, и поучить кое-чему. Занять такое положение для сельского учителя -- весьма важно. Но нужно знать границу, до которой можно брататься или, как говорится, "сливаться" с народом.  Нельзя идти вместе с народом,  когда он,  напр., пьянствует и сквернословить, когда собирается мазать у соседей ворота дегтем,  когда во время падежа скота заставляет баб ночью в одних рубахах "опахивать" деревню или когда он собирается жечь "колдунью", или убивать конокрада...

Я с крестьянами держался совершенно запросто, как с ровней, пил с ними чай, делил хлеб-соль, беседовал с ними решительно обо всем,  о чем они со мной ни заговаривали, но водки с ними не пил и ругательства обрывал на полуслове. И крестьяне скоро узнали, что я водки не пью и пьяных не терплю, а поэтому пьяные ко мне и не показывались; только как-то в праздник крестьяне однажды под хмельком заходили ко мне -- звать меня к себе в гости.

Впрочем,  такое мое отношение к водке и к пьяным не произвело ни малейшего охлаждения между мной и крестьянами, а со стороны женщин даже снискало мне самое горячее одобрение и похвалы. Ведь и между крестьянами не все же пьют и сквернословят,  и за то односельчане хуже не относятся к ним.  Строгостью жизни, ригоризмом не оттолкнешь от себя крестьянина; отталкивает его посматриванье на него свысока, желание морализировать, читать ему проповедь, -- одним словом,  народ не может лишь терпеть ханжей и лицемеров и чутьем быстро угадывает Тартюфа, под каким бы костюмом он ни прятался...

Бывали и такие случаи, когда крестьяне приглашали меня на сходки, в качестве как бы эксперта, истолкователя по тому или другому вопросу. Такое приглашение служило доказательством высшего доверия, какое только крестьяне могли оказать человеку, не принадлежащему к крестьянскому миру.

Помню живо первый такой случай из моей практики. Сходка собиралась вечером в избе одного из "стариков", которому, впрочем,  как часто случается, было не более 45 -- 46 лет.  ("Стариками" называются хорошие, добропорядочные домохозяева, -- стары они или молоды, богаты или бедны -- все равно. В иных местностях "стариками" звали прежде сельских судей). За мной зашли два крестьянина. С минуту я колебался: идти или нет? Могу ли я быть на крестьянской сходке и говорить, -- хотя бы только с правом совещательного голоса? Нравственное право было за мной; мне даже казалось совестно не пойти на такой зов... И я пошел...

Замечательно, как иногда ярко запечатлевается в памяти какая-нибудь отдельная сцена, картинка, выхваченная из ряда дней серой, обыденной жизни!

Как теперь вижу: быль ясный морозный зимний вечер.  В избах кое-где мерцали красные огоньки. Я шел по опустелой, безмолвной деревенской улице, залитой на ту пору серебристым лунным светом.  Снег скрипел под ногами, искрился, блестел; искрились и блестели при сиянии месяца деревья, опушенные инеем.  Ярко сияли звезды в далекой синеве небес над безмолвным селением,  занесенным снегом,  над безмолвными полями, задернутыми снежной пеленой, искрившейся в месячных лучах... Избы казались совсем темными, и густая, черная тень ложилась от них на одну сторону дороги.

Я шел  молча; молча шли рядом со мной мои провожатые -- дюжие, рослые молодцы, с разбойничьими физиономиями, нравом кроткие и смиренные, как агнцы. Мне,  помню, тогда еще подумалось: "Мы -- точно заговорщики!" Когда мы пришли, в избе  уже стон стоял,  -- и в синеватом дыме  махорки виднелись раскрасневшиеся лица, оживлением блестевшие глаза, и явственно слышались лишь отрывочные восклицания. Жестяная небольшая лампочка с  закоптелым стеклом стояла на столе  и мутным красноватым светом озаряла распахнутые азямы, красные и синие пестрядинные рубахи, головы со всклоченными волосами, большие густые бороды... далее -- закоптелые черные бревенчатые стены, полати и с полатей свесившиеся белокурые детские головы.

В дальнем углу избы сидела очень древняя старуха, все что-то бормотала себе  под нос,  охала и зевала. Неподалеку от нее молодая женщина пряла, качая ногой колыбель, задернутую рваным пологом.

Сходка собралась для того, чтобы привести в известность, много ли крестьяне переплатили лишнего оброку своему бывшему помещику. Надо было сделать учет,  так как при сборе  оброку вообще вышли какие-то недоразумения, надо было составить приговор и написать барину письмо "миром", т. -- е. в виде  коллективного заявления... Сходка затянулась до поздней ночи, но все-таки письмо написали, приговор составили, и староста приложил к нему печать.

Люди, не посвященные во все  подробности крестьянских дел,  -- люди даже, прямо сказать, мало знакомые с  укладом народной жизни, принимаясь описывать крестьянскую сходку, изображают ее в виде  беснующейся зря, бушующей толпы. Подобные наблюдатели, конечно, не в состоянии уловить общего смысла речей, часто перекрещивающихся между собой: они не знают подробностей дела, и общий смысл ускользает от них.  Наблюдатель видит только, что люди целые часы топчутся на одном месте,  кричат,  шумят,  как будто даже ругаются, хватают друг друга за руку, за плечо, то на минуту стихают, то вдруг с удвоенной яростью начинают кричать и жестикулировать. Члены сходки понимают каждый намек,  понимают один другого с полуслова, а наблюдателю, не разумеющему этих намеков и полуслов,  начинает казаться, что люди как будто говорят на каком-то тарабарском непонятном для него языке.

И вот посторонний наблюдатель заносит в свою тетрадь впечатление, произведенное на него крестьянской сходкой: "Столпотворение вавилонское! Шумят,  галдят,  друг друга не слушают,  перебивают. Не видал ничего безобразнее крестьянского схода!" Благодаря таким наблюдателям-верхоглядам,  в известной среде  образованного общества и слагается такое мнение, что наши крестьянские сходы -- нечто в высшей степени бестолковое и сумбурное... Замечу только, что я никогда не слыхал,  чтобы крестьянский сход когда-нибудь закончился рукопашной свалкой.

А затем,  в виде  параллели, я напомню о том: как иногда ведут себя интеллигентные люди, когда речь заходит о каком-нибудь животрепещущем вопросе,  о жгучем вопросе,  близко касающемся интересов той или другой общественной группы, -- я напомню: как эти благовоспитанные, просвещенные граждане ведут себя иногда во время прений в своих кружках,  в собраниях обществ -- ученых и иных,  в земских собраниях,  в собраниях городских дум,  наконец,  в парламентах,  где  таковые имеются (в таких,  например,  как английский -- старейшее и самое почтенное из народных собраний, или как французский), куда страна (в принципе,  по крайней мере) посылает весь цвет и блеск своей интеллигенции и где, тем не менее, министры, для вразумления своих собратов по собранию, представителей народа, не находят более убедительных доводов, как пощечины и подзатыльники...

Не станем же лучше и заикаться о безобразии и бестолковости наших крестьянских сходок!..

Я не мог пожаловаться на монотонность моего существованья: жизнь моя была полна интереса и самого разнообразного содержания. Допустим,  мое положение, в роли сельского учителя, было несколько исключительное. Я пришел в школу уже в то время, когда знал деревню, когда народ со всем его складом духовной и внешней жизни, с его взглядами и мировоззрением,  с его нуждами и потребностями, с его радостями и горем не был для меня тем таинственным незнакомцем, каким он был и остался для многих моих сверстников и коллег.

Иные кичатся знанием народа, выставляют это знание как бы заслугу, как некий патент на получение каких-то особенных привилегий при собеседовании о том или другом вопросе из народной жизни. Для меня же знание народа было совершенно естественным последствием всей моей известным образом сложившейся жизни. Я никогда не поставлял себе задачей изучение народа, никогда я не смотрел на народ,  как на объект,  подлежащей исследования, никогда я не подходил к народу с заранее выработанной программой "для собирания сведений", но я был бы совсем неумным человеком,  если бы не узнал народа, целые годы -- с раннего детства -- живя с ним вместе. Я никогда не смотрел на людей из народа, как на каких-нибудь замечательных козявок,  которые нужно рассматривать чуть не под микроскопом,  а затем,  уехав в Москву или в Петербург, писать в журналах по поводу их глубокомысленные трактаты или весьма легкомысленные повести и рассказы. Мне всегда казалось странно, когда иной исследователь открывал Америку, бывшую до той поры неизвестной лишь ему и расположенным к нему критикам.

Конечно, я не всегда сидел с народом на трехногой скамье,  в курной хате, не всегда питался хлебом из лебеды или из ильмовой коры, но, тем не менее, с малых лет я сиживал с ним и в курной избе  и в овине у дотлевавшей теплины, спал с ним в степи и в лесу у разведенного костра, ночевал с ним и в землянках на берегу Волги, ел и "лебедовый" хлеб,  и знаю вообще вкус той пищи, какую он ест,  на опыте  знаю всю тяжесть, его работ в лесу и на поле  -- во все времена года. С малых детских лет я жил среди народа, узнал его и полюбил,  узнал его слабость и мощь, -- одним словом,  узнал его настолько, насколько возможно узнать его человеку, по своему общественному положению стоящему вне крестьянской среды.

Так,  положение мое в роли учителя было несколько исключительное, вследствие моего близкого знакомства с деревней. Но, мне  думается, и каждый сельский учитель при добром желании -- если не вдруг,  то мало-помалу может занять в среде деревенского населения такое же положение, какое удалось завоевать мне.