О том, как я стал детским писателем

О том,  как я стал детским писателем

Тогда, в 1871 году, мы жили в Петербурге, на Большой Московской улице, в маленькой комнате,  в какой живут студенты-бедняки. Кроме  стола и трех стульев,  в нашей комнате  стоял еще диван,  жесткий и неуклюжий. Но у этой убогой каморки было и одно громадное, неоцененное достоинство: ее единственное окно выходило на юго-восток,  и в лунные осенние и зимние вечера я мог подолгу не зажигать огня, так как месячный свет ярко озарял всю нашу маленькую комнату.

В этой-то комнатке  однажды ночью я написал для детей свою первую сказку. Впрочем,  я и сам тогда не думал,  что пишу для детей.

Помню: время для меня было трудное. Я искал работы и не находил.  Дни проходили как-то тревожно, в беготне,  да и ночью я не находил покоя. В ту пору "белые" летние ночи стояли над Петербургом.  Мне  вообще плохо спится в светлые, летние ночи, а тут еще, к тому же, меня осаждали думы да заботы о завтрашнем дне  -- о хлебе  насущном.  Бессонница мучила меня.

В одну из таких "белых" майских ночей, усталый и невеселый, сидел я на подоконнике  раскрытого окна и с грустью, задумчиво смотрел на бледно-голубое, беззвездное небо.

И в этот тихий полуночный час вспомнилась мне моя далекая родная сторона, вспомнились ее леса дремучие и та усадьба моих родственников,  -- уютный, уединенный уголок,  где  я живал летом.  И в те  минуты, как я смотрел в глубину беззвездных небес,  в воображении моем оживали знакомые дороге лица, восставали знакомые милые места -- старый серенький дом с балконом,  рябиновая аллея, ведущая от дома к реке,  развесистые лиственницы -- старые, почтенные деревья, группы цветущих лип, кусты крыжовника, малины, шиповника, облитого розовым цветом,  и на краю сада, над обрывом высокого и крутого речного берега, стоящий, как на страже,  ряд темно-зеленых пихт.

Зимою хозяйка усадьбы жила в городе,  а в этом уединенном деревенском доме  оставалась лишь одна старушка, с помощью своей прислужницы присматривавшая за хозяйством.

И я вспомнил рассказ о том,  как однажды в темную осеннюю ночь в сад прилетел филин,  уселся на крышу дома и так громко и дико заухал, что разбудил уже спавшую старушку и до смерти напугал ее, бедную. Второпях она зажгла свечу и, со страхом и недоумением озираясь по сторонам,  не вдруг могла понять: кто так ужасно стонет и охает над ее головой (старушка жила в мезонине). Филин улетел уже дальше, ночное безмолвие, нарушенное его диким криком,  снова объяло уединенный дом,  а старушка, погасив свечу и оставшись впотьмах,  с перепугу все еще продолжала набожно креститься.

Поутру она рассказала дворовым людям о своих ночных страхах.

-- Филин,  проклятый... -- говорила она. -- Да ведь так напугал,  что я вдруг,  со сна-то, ничего и сообразить не могла...

Слух об этом ночном происшествии скоро разнесся по соседним деревням.  Деревенские старухи, как известно, догадливы и сейчас же сообразили, что не филин прилетал и ухал над крышей барского дома, а под видом филина, должно быть, изволил проказничать сам "нечистый"...

Один деревенский колдун даже являлся к старушке  с предложением избавить ее на будущее время от неприятных посещений.

-- Знаю, матушка, такое слово... Отчитаю единым мигом. Уж будьте спокойны! -- говорил колдун.

Но старушка отказалась от его услуг и даже немного рассердилась.

-- А ну тебя! -- махнув рукой, сказала она колдуну. -- Убирайся ты со своим "словом"!.. Ну, скажи ты мне  на милость, с чего "нечистому" прилетать ко мне?..

Колдун только плечами пожал. Он,  признаться, и сам не знал: для чего было "нечистому" беспокоиться летать ночью над барским домом и вопить диким голосом.  Не ответив на предложенный вопрос,  колдун с неудовольствием,  молча, удалился восвояси.

Вспомнив об этом давнишнем происшествии, я подумал: в самом деле, какое раздолье совам в осеннюю пору, когда ночи так долги и темны, и зато как должны быть недовольны светлыми летними ночами эти хищники, эти птицы мрака.

И под влиянием этих дум и воспоминаний я и сам не знаю, каким образом в голове  моей в те  мгновенья разом сложилась сказочка из жизни сов,  сложилась так ясно, так ярко, так живо и картинно, что я тотчас же взял карандаш,  несколько четвертушек бумаги, подсел к подоконнику и при белесоватом,  призрачном свете  майской ночи крупными буквами написал заглавие: "Заговор сов".

Без отдыха, почти не отрываясь, писал я час и два... Впрочем,  за работой я не замечал,  как шло время, как "белая" ночь сменилась ярким утром. Солнце уже взошло, золотистые лучи его уже играли в ясном небе  и огненными искрами пробегали по железным крышам соседних домов, когда я, доканчивая сказку, писал: "Солнце снова взошло над миром"...

После того, усталый, я прилег на свой диван, но, несмотря на усталость, а может быть, именно вследствие ее, я не мог скоро заснуть и сквозь сон слышал гул пробудившегося города: стук экипажей, голоса на дворе, хлопанье дверями и издали доносившийся звон колоколов...

Днем,  прочитав написанную сказочку, я положительно стал в тупик: по моему мнению, она не годилась ни для толстого журнала, ни для газеты, и я не знал,  где  можно будет напечатать ее.

Так прошли дня два-три, и я по-прежнему с недоумением посматривал на "Заговор сов".

Тут мне как-то припомнилось, что есть в Петербурге  журнал для детей и, как я слышал,  очень хороший журнал -- "Детское Чтение". И я подумал,  не напечатают ли в этом журнале  мою сказочку... На другой день я немного поправил ее, подсократил местами, кое-что изменил в ней и переписал набело. Но тотчас же отнести рукопись в редакцию я не решился, и положил ее на стол под книги. Через неделю я снова перечитал рукопись, еще исправил в ней кое-что и снова переписал.

Наконец в одно ясное июньское утро, засунув рукопись в карман,  я отправился на поиски редакции "Детского Чтения". В первом же книжном магазине  мне  указали ее адрес и притом сообщили, что редактором журнала состоит Алексей Николаевич Острогорский.

Случайно я попал в редакцию вовремя, в приемный день.

Там встретил меня какой-то офицер -- молодой человек,  блондин,  среднего роста, худощавый, очень симпатичной наружности.

Это и был редактор "Детского Чтения", А. Н. Острогорский.

Этот человек произвел на меня очень приятное впечатление. Он внушал доверие к себе  и вызывал на дружескую откровенность.

Острогорский обещал мне  ответ по поводу моей сказочки через неделю.

Придя через неделю в редакцию "Детского Чтения", я узнал, что "Заговор сов" принят.  Вскоре  же (в июньской книжке  этого журнала) он был и напечатан.  Этой первой моей сказке посчастливилось: она была не раз перепечатана в различных сборниках и переведена на иностранные языки.

До того времени я не думал писать для детей. "Заговор сов" я писал, вовсе не предполагая, что эта сказочка пригодится для детского журнала. А. Н. Острогорский посоветовал мне писать для детей и предложил сотрудничать в его журнале. Мысль работать для подрастающего поколения мне пришлась по душе, и после  того я напечатал в "Детском Чтении": "Ночь под Новый год", "Слепой из Данилова", "Два выстрела", "Повесть о хлебе", "Бедный Христос", "Неразлучники", "Перед печкой", "Алхимик", "История двух елей", "Рыжий граф", "Сказка о кладе", "Дочь угольщика", "Арфа звучала" и целый ряд других рассказов.

В своих рассказах и повестях я не старался подделываться под детские понятья, под детский говор; я писал их,  вовсе не думая о том, что для детей надо писать как-то по-особенному, слащаво и сюсюкая. Все дело заключалось для меня лишь в выборе  сюжета, но когда содержание рассказа было намечено, я уже писал совершенно свободно, так,  как писал для взрослых.  И мне  думается, что именно такому простому способу изложения, а не каким-нибудь особенно выдающимся достоинствам обязаны мои рассказы тем, что некоторые из них читались охотно.

Мои рассказы большей частью грустны... В предисловии к первому изданию моих "Задушевных рассказов", объясняя их грустный тон,  я писал:

"Ведь и в мире  действительности, как в этих маленьких повестях,  несравненно боле о горя, чем радостей; ведь и в жизни так же, как в этой маленькой книге,  несравненно чаще можно видеть слезы, чем веселую, сияющую улыбку... Рюкерт замечает, что поэт должен чаще и больше говорить о людских страданиях, о горестях, нежели о радостях и наслаждениях,  если желает,  чтобы его произведения были ближе приняты к сердцу большинством его читателей. И Рюкерт совершенно справедливо это объясняешь именно тем,  что

... "Многим не дано

Изведать в мире наслажденья,

Но в каждой груди есть зерно

Тяжелой скорби и сомненья"...

Грустный тон большинства моих рассказов,  может быть, отчасти объясняется еще и тем,  что мне  самому невесело жилось, не светлой стороной обращалась ко мне  жизнь, немного радостных картин она мне  рисовала, а мрачные, печальные картины на каждом шагу встречались мне... Что ж делать! Видно, уж таково мое счастье...