В половине декабря получил я по городской почте коротенькое письмо за подписью "Григ. Благосветлов". Благосветлов приглашал меня на следующей день утром к себе для переговоров по поводу моей "Грешницы". Когда я пробежал письмо, сердце мое ёкнуло. Я уже стороной слыхал, что Н. Шульгин был лишь подставным лицом, но хозяином дела и настоящим воротилой в редакции был этот самый "Григ. Благосветлов". (После закрытия "Русского Слова" ему было запрещено не только быть издателем и редактором журнала, но и быть владельцем типографии, которая и была переведена на имя одного хорошего человека, А. Н. Моригеровского. Впрочем, было основание думать, что цензуре было уже известно, что за Шульгиным и Моригеровским скрывается все тот же Григ. Благосветлов, но администрация почему-то не находила предосудительным играть в прятки с Благосветловым).
Я уже знал, что Благосветлов был тот человек, вокруг которого группировались Писарев, Щапов, Шелгунов, А. Михайлов (Шеллер), Н. Благовещенский, Бажин, Ткачев, Соколов, Зайцев -- все такие писатели, имена которых в известных кругах нашего общества были в большом почете, особенно в среде молодежи. В ту пору, разумеется, я не мог составить себе представления о Благосветлове: он писал не очень много, часто не подписывал своих статей, но для меня уже много говорило в его пользу то обстоятельство, что он сумел привлечь к себе (или, вернее, к одному и тому же делу) такие выдающиеся в то время литературные силы. На нем, мне казалось, должен был отражаться блеск того ореола, каким были окружены талантливые русские люди, так близко стоявшие к нему.
При первом взгляде внешность Благосветлова мне было не понравилась, и я почувствовал себя разочарованным, но ненадолго, -- лишь на нисколько мгновений. Лицом и манерами он показался мне похожим на отставного "унтера" в статском платье. Впоследствии оказалось, что это был совершенно особенный "унтер"... Своею издательскою и литературного деятельностью он оставил глубокий след в истории русской журналистики и немало способствовал прояснению нашего общественного самосознания.
Лишь только Благосветлов заговорил, улыбнулся, и его умные, насмешливые, стальным блеском отливавшие глаза оживились, как он совершенно преобразился...
Я пробыл у него слишком долго для первого визита, дольше часу, -- я не заметил, как пролетало время. Живо он обрисовал мне тогдашнее состояние литературы и указывал мне путь, каким, по его убеждению, должен идти писатель-беллетрист.
-- Нынешние писатели небрежны, не обращают внимания на форму, -- говорил он мне, -- а это большая ошибка с их стороны... Форма очень важна, произведение должно старательно отделывать... Во всяком беллетристическом произведении должна быть идея, но не надо авторских поучений... поучать он должен лишь художественными образами...
Впоследствии я очень удивлялся, когда говорили, что Благосветлов гоняется за идеей, а на форму, на художественность обращает ноль внимания...
Помню, что Благосветлов метко и не без иронии охарактеризовал, кстати, в разговоре государственных людей, бывших в то время в силе, и некоторых из выдающихся писателей и вожаков литературных партий, и зло, резко прошелся насчет тогдашней цензуры...
Хотя Благосветлов, говоря, по-видимому, и сам увлекался, но, тем не менее, как я заметил, он нередко и пытливо посматривал на меня, как бы изучая меня или наблюдая за тем, какое впечатление он производит на слушателя.
Поговорив о моей повести, Благосветлов спросил, не пишу ли я еще что-нибудь, и предложил мне сотрудничать в его журнале.
-- Не нужно ли вам теперь денег сколько-нибудь? Я могу дать вам... -- вдруг спросил он, круто оборвав разговор и по привычке проводя рукой по своим низко остриженным волосам. -- Ваша повесть идет в первой книжке...
Таким неожиданным оборотом разговора я был несколько сконфужен. Деньги мне были нужны, и я не совсем-то ясно ответил ему, что "если можно... то было бы хорошо..." или что-то в этом роде. Благосветлов выдвинул один из ящиков своего письменного стола и вынул оттуда сторублевую ассигнацию. Мне было как-то неловко брать эти деньги, этот мой первый гонорар. И по сие время при получении гонорара эта "неловкость" дает мне себя чувствовать...
В первое же свидание Благосветлов привлек меня к себе, -- быть может, именно потому, что все, что он говорил, уже ранее жило во мне, и теперь, понятно, все, сказанное им, нашло живой отклик в моей душе. До тех пор еще никто не производил на меня такого сильного, такого цельного впечатления. "Человек умный, с большими знаниями, энергичный, смелый и решительный... В нем, несомненно, бьется жилка настоящего политического бойца, клубного оратора в якобинском вкусе!" -- так вкратце могу я теперь резюмировать мои тогдашние впечатления. Позже, при более близком знакомстве с Благосветловым, мои первые заключения о характеристических чертах этой замечательной личности подтвердились... И не эти ли характеристические черты привлекали в свое время к Благосветлову тех умных, талантливых людей, о каких я упоминал?
Но верно и то, что Благосветлов не каждому и не во всякий час мог понравиться: его прямолинейность, его резкие, суровые, иногда грубоватые и беспощадно насмешливые приговоры не скрадывались тем милым, любезным обращением, которое не только примиряет нас с самым рьяным фанатиком идеи, но иногда невольно даже располагает к нему наши сердца...
Хотя в половине 70-х годов я принципиально разошелся с Благосветловым (по вопросу о тогдашнем общественном движении) и должен был свою "Хронику села Смурина" отдать в "Отеч. Записки", но, тем не менее, я и теперь с почтением и признательностью храню память об этом человеке, редакторе "Русск. Слова" и "Дела"...
Грустно мне было, когда, придя на Волково кладбище, на похороны Г. Е. Благосветлова, я увидал, что вокруг его могилы было больше полицейских -- околоточных и городовых, -- чем публики. Полиция, по-видимому, ожидала большого стечения публики и зажигательных речей по случаю похорон редактора радикального журнала. Очевидно, полиция считала наше общество более отзывчивым, чем оно было в действительности.
Свободное копирование
