В начале весны Император отправился в Казань. В проезд его чрез Москву, он принял фрейлиною ко двору дочь Сенатора Петра Васильевича Лопухина, бывшего при Екатерине Обер-Полицмейстером петербургским, а потом уже Наместником ярославским и вологодским; с того же времени заговорили в обеих столицах, "что отец ее будет преемником Князя Куракина." Так и сделалось. Лопухин вызван был со всем семейством в Петербург, переведен во Второй департамент Сената; вскоре потом получил звание Генерал-Прокурора, а предместник, как рядовой Сенатор, начал заседать в Первом департаменте. Должно отдать справедливость ему в том, что он в ту самую минуту, когда в Общем Собрании Сената объявляли указ об его смене, сохранил в поступи и на лице своем какое-то достоинство, по крайней мере, наружное спокойствие. Но его смирение и покорство верховной власти ни к чему не послужило. Чрез несколько дней после того приказано ему оставить Петербург. Преемник его пошел скорыми шагами к возвышению. Кроме чрезвычайных денежных сумм и деревень, он получил орден св. Андрея с алмазными знаками, потом титло светлейшего Князя, императорский портрет для ношения в петлице, звание Бальи Капитула ордена Иоанна Иерусалимского и многие ордена иностранные.
Но и его случай был кратковременный. Гардероб-мейстер Кутайсов, который уже в последствии стал Графом, Обер-Шталмейстером и кавалером св. Апостола Андрея, не смотря на женитьбу сына его на дочери Князя Лопухина, успел низложить и своего свата. Подозревали, что он только был орудием других, недоброжелательствующих Князю.
Место его заступил Александр Андреевич Беклешов, бывший Действительный Тайный Советник и Сенатор, потом от Армии Генерал и киевский Военный Губернатор. Оба они сходны были только в том, что старались о соблюдении прежнего порядка, по крайней мере, в формах производства дел; не искали угождать Государю новизнами, и равно не заботились о предании потомству имен своих, подобно Л'опиталю, Кольберу, д'Агессо или Помбалю: впрочем же были свойств совсем противоположных. Один остер, скоро понимал всякое дело, но никаким с участием не занимался; не любил даже и частых докук от Обер-Прокуроров, когда они в затруднительных случаях желали объясняться с ним, или получить от него разрешение, и приметным образом наклонен был всегда на сторону Сенаторов, прежних своих товарищей. Не предполагаю, чтоб он хотел сделать кого несчастным, но равно и того, чтоб он решился стоять за правду, хотя бы с потерею своего случая. Несмотря на угрюмый вид его и насмешливую улыбку, он при дворе был хитр, сметлив и гибок; ко всем прочим доступен, и хотел казаться всем по плечу и простосердечным. Приемная его всегда была набита старыми знакомцами, искателями мест или чинов и ползунами без всякой цели. Подписывая бумаги, он забавлялся на их счет, или сам забавлял их веселыми рассказами. Но эта доступность и говорливость были только покровом души скрытной и ума проницательного и осторожного.
Другой, не менее опытен и благоразумен, но был трудолюбивее. Он охотно и терпеливо выслушивал доклады и объяснения Обер-Прокуроров, и почти всегда утверждал их заключения; хотя канцелярия его, доброхотствуя иногда по тяжебным делам стороне проигравшей, и покушалась приводить его в сомнение на счет сенатского, или обер-прокурорского, заключения: во если Обер-Прокурор был смел и настоятелен, то она не могла иметь ни малейшего влияния. Беклешов был не без просвещения, как и его предместник, но в обращении светском иногда был нескромен и не слишком разборчив в шутках и выражениях. Наконец, к чести его, должно сказать, что он мало уважал требования случайных при дворе, а потому часто бывал с ними в размолвке, и чрез их происки, подобно своим предместникам, потерял свое место; но и поныне остался в доброй памяти у всех беспристрастных людей за его доброхотство и прямодушие.
Я не дождался его отставки. Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия; эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам: каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово. Разумеется, что я так заключаю не о всех.
К неприятности быть в частых сношениях с подобными сослуживцами присоединялись еще другие, несравненно для меня важнейшие: едва проходила неделя без жаркого спора с кем-нибудь из сенаторов, без невольного раздражения их самолюбия. Таким образом я имел неудовольствие два раза быть хотя и в легкой, но для меня чувствительной, размолвке с тем, которого любил И уважал от всего сердца, с Г. Р. Державиным. Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма, но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим для большей осторожности других мер, некоторых изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, однако ж, не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечанием прокурора.
Свободное копирование
