На другой день поутру известились мы, что доносчик, или клеветник наш, отыскан, и вот каким образом. Военный губернатор, от природы сметливого ума и опытный в полицейских делах, приказал немедленно забрать и пересмотреть все бумаги, какие найдутся у наших служителей, не забыв перешарить и Все их платье. В ту же минуту найдено было в сюртучном кармане одного из слуг письмо, заготовленное им в деревню к отцу и матери. Он уведомляет в нем о разнесшемся слухе, будто всем крепостным дарована будет свобода, и заключает письмо свое тем, что если это не состоится, то он надеется получить вольность и другою дорогою. Этот слуга, не старее двадцати лет, принадлежал брату Лихачева, Семеновского полка подпоручику.
На третий или на четвертый день нашего задержания, часу в десятом пополудни, были позваны мы к военному губернатору. Он приветствовал нас надеждою скорого освобождения. "Хотя подозреваемый в доносе, - прибавил он, - еще не признается, но изобличается в том родным своим братом: он застал его дописывающим на листе бумаги императорский титул; изобличается также и рабочею женщиною, при которой старший брат, ударя младшего, отталкивал его от стола, чтоб не мешал ему писать; наконец, военный губернатор объявил нам, что государь приказал доносителя, несмотря на его запирательство, предать суду Уголовной палаты, а нас уверить, что мы не более двух или трех дней будем продержаны".
Сколь ни отрадна была для нас весть о скором освобождении, но признаюсь, что тридневный срок представился мне тогда целым годом.
Однако эта ночь была для меня спокойнее прочих: сон мой был крепок и продолжителен. Едва я успел встать с постели, как вбегает к нам в горницу ординарец с известием, что военный губернатор прислал из дворца карету, с тем чтобы мы поспешили приехать во дворец до окончания вахтпарада.
Мы отправились, но уже одни, без полицмейстера. Встречался ли кто с нами в дворцовых сенях, по какой лестнице всходили, я не помню.
Только мы с четверть часа простояли в какой-то маленькой комнате между двух-трех лакеев, сидевших с господскими шубами. Тут я в первый раз увидел бывшего при старом дворе камер-юнкера Ф. В. Ростопчина, уже в генерал-адъютантском мундире и с достоинством графа. Проходя поспешно мимо нас, он узнал меня и изъявил обязательное участие в случившемся со мною. Вскоре после того вошел полицмейстер и позвал нас к государю.
Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: "С удовольствием объявляю вам, что г. полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду.
Подойдите, - продолжал, обратясь к нам, - и поцелуемся". Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. "Его я не знаю, - примолвил он, указывая на Лихачева, - а твое имя давно мною затверждено. Кажется, без ошибки могу сказать, сколько раз ты был в Адмиралтействе на карауле. Бывало, когда ни получу рапорт: все Дмитриев или Лецано".
Я должен объяснить это тем, что младшие субалтерн-офицеры наряжались в большой караул во дворец под начальством капитана, а нам, как старшим субалтерн-офицерам, доставалось всегда в Адмиралтейство, куда посылался один офицер, следовательно, сам был начальником.
Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии.
Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие.
Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения. По крайней мере, так я о том заключал и оттого-то, может быть, и сохранил всю твердость духа в минуту моего испытания.
Не могу при сем случае умолчать о благородной черте почтенного Ф. И. Козлятева. В первый день нашего задержания император поручил разведать в Семеновском полку, с кем я из сослуживцев был более дружен. Козлятев сказал решительно и смело, что в этом случае никому не уступит первенства.
Душа небесная! Я знал тебя, и это меня не удивило.
Недели две после того я был предметом всеобщего разговора.
Начались догадки, чем я буду вознагражден за претерпенную тревогу.
Одни предсказывали мне получение деревни, другие ордена св. Анны второго класса. Наконец передали мне, что некто из вельмож, ближайших к государю, намекал, что едва ли я не буду статс-секретарем. Я вздрогнул от этой вести: мне тотчас представилась несносная скука, вставать в зимнее утро до света, читать прошения, писанные большею частию нескладным, надутым слогом, пробиваться потом сквозь толпу докучливых и добровольных тружеников, этой недремлющей стражи передней комнаты государственного человека, скакать во дворец и там в ожидании докладного часа сидеть одному, в пустой комнате. "И всякую неделю, - думал я, - и во весь круглый год то же и то же!"
Но не так видно заключали об условиях сего звания при дворе и в городе. С первого появления моего во дворце приметил я большую перемену в обращении со мною. Все отменно ласкали меня, предупреждали в учтивостях, равно и в частных домах прежние незнакомцы стали приглашать на обеды и вечера свои. Я отгадывал причину и внутренне смеялся. Как часто мы ошибаемся в наших расчетах! В то самое время, когда они запасались знакомством с будущим статс-секретарем, я только и желал быть московским цензором книг. Но когда задумал просить об этом месте, оно уже было занято.
Свободное копирование
