Голгофа - 30

 5
 Наступил необычный день: проснувшись утром, мы обнаружили, что мама дома и никуда не спешит; они с бабушкой в русской печи на противнях жарили блины. Блики от жаркого пламени раскрашивали румянцем их лица и оголенные до локтей руки. Обе были веселые, оживленно разговаривали и иногда громко смеялись.
«Чудеса, да и только! Мама дома, да ещё не спит, да еще веселая! И так вкусно пахнет блинами. Ну почему нас не будят?», - думали мы с сестрой. И дождались.
- Ну что, выспались? – и мама принялась стаскивать нас с печки. – Хватит нежиться! Арик давно при деле: блины ест.
Брат сидел за столом, перед ним высокая стопка блинов, размером каждый с тарелку. Раззадоривая нас, брат поедал блин за блином. Мы, наконец, не выдержали и закричали в два голоса:
- Арька-шкварька, троглодит, бегемотов аппетит, - и кинулись на него с кулаками.
Брат смеясь подставил нам спину, но от своего занятия не оторвался. В четыре кулака мы забарабанили по его спине. Но что ему наши кулаки? Что слону комариные укусы.
Мама и бабушка улыбались, глядя на эту возню Голиафа с пигмеями.
- Ну, хватит, хватит! Идите, умойтесь, оденьтесь – и за стол,- посмеиваясь, уговаривала нас мама.
Пока мы приводили себя в порядок, бабушка поставила на стол ещё одну тарелку с целой горкой блинов и две миски со сметаной. Блины на вкус немного горчили. Мы спросили маму, отчего блины горькие, она объяснила, что мука свежего помола и зерно, очевидно, было плохо очищено от посторонних примесей – семян сорняков.
Наевшись и окончательно успокоившись от возни с братом, заметили странную перемену на улице: было очень тихо, изредка перебрёхивались собаки, за окном белым - бело: ни травинки, ни земляной кочки - это зима со своим убранством постучалась в наши края.
- Ура! – обрадовались мы. – На улицу!
- На улицу-то, на улицу, но завтра – в школу, - остудила нашу радость мама.
В школу!? Давно меня пугали этой школой. И в школе меня, мол, к дисциплине приучат, и безобразничать не разрешат. Да, читать и писать научат. Читать я и без школы умел, а вот писать хотелось научиться. Но чтобы лишить меня свободы: не разрешать драться, бегать куда хочу и когда хочу – это уже было слишком?! «Ладно, - подумал я. - Посмотрим, что это за школа. Может, обойдется». И решил, что в школу возьму с собой Бобку, вот тогда и увидит эта школа, кто кого!
 Но, увы! В школу я отправился только с сестрой. Разлучили нас с Бобкой: посадили его на цепь. До школы за руку дотащила меня сестра. Она, втолкнула меня в комнату, на дверях которой красовалась табличка «1 класс», а сама скрылась за дверью, на которой красовалась табличка – «3 класс».
 В нашем классе я ничего интересного не увидел. За скошенными столами – партами сидели знакомые ребятишки. Они кричали, кто во что горазд. Мой приятель Лёшка Горохов, который жил в доме соседнем с нашим, радостно завопил:
- Лёвка! Давай ко мне! У меня место свободное!
Так мы и в школе оказались вместе. Только я освоился и ввязался в возню с друзьями с соседней парты, как дверь отворилась, и в класс точно гусыня вплыла тётя Настя, та самая, что на жнивье вытряхивала колоски из наших карманов. «Ага, - подумал я. - Теперь она стала учительницей, и будет делать с нами, что захочет». Я как в воду смотрел - так и случилось. Свою первую учительницу я запомнил не только, как противную толстую тётку, вытряхивающую из наших тщедушных тел последние радости, которые нам были доступны во время войны, но и как визгливую бригадиршу на жнивье.
 Ничем особым первый день в школе мне не запомнился. Всё как обычно: всласть подрался, потом помирился, потом домой пришёл. Вот где радости было достаточно! Во-первых, Бобка прыгал вокруг меня и вылизывал мне своим слюнявым языком лицо; во-вторых, бабушка приготовила праздничный обед – борщ со сметаной, пельмени и пирожки с вареньем (один пирожок я утаил и после обеда угостил им Бобку – вот кто, действительно, радовался). Старшего брата с нами не было – он уехал в Кинтереп, где была школа-семилетка, жил при школе и появлялся дома лишь по воскресеньям.
 Зима прочно вступила в свои права. Снега навалило под самые окна. Двери в стайку, где в тепле и сытости обитала наша живность - корова, куры и поросенок, приходилось каждый день откапывать от снега. Только Бобику всё было нипочем: лохматая шкура спасала его от мороза, так что он иногда спал просто в снегу, особенно, когда наедался требухи, которую после забоя скотины на ферме привозила ему мама.
После школьных занятий, пообедав и начисто забыв про домашние задания, мы с сестрой удирали из дома на улицу и до сумерек в компании друзей катались с гор на санках. Когда совсем становилось темно, возвращались домой. Издали высматривали, не светит ли окно в маминой комнате и, убедившись, что мама ещё на работе проскальзывали, чуть приоткрыв дверь, в дом. Сдирали с себя затвердевшую от мороза одежду и развешивали её сушиться на печке.
Бабушка Гретхен, притворно рассерженно всплескивала руками, доставала из чрева печки крынку с молоком. Мы пили горячее молоко, отогревая руки на тёплых кружках, и с не меньшим удовольствием выслушивали бабушкины речи.
-О, Mein Gott! – покачивая головой и пряча руки под фартук, восклицала старушка. – Это Kinder шалопай, а Schuler делай урок! 
В ответ мы только ухмылялись, допивали молоко и ждали, когда же бабушка вытащит руки из-под фартука. Немного поворчав, она, протягивала каждому по конфете, которые всегда припрятывала для этого случая в потайном кармашке фартука.
- Schnell, schnell, Kinder надо arbeiten, - и выпроваживала нас из кухни в комнату, где на столе светилась давно уже поджидавшая нас зажжённая керосиновая лампа. Мы усаживались друг против друга за стол и приступали к выполнению школьных домашних заданий. 
 Руки, не отогревшиеся с мороза, никак не хотели держать ручку, и даже карандаш, и тогда мы принимались вслух, перебивая друг друга, читать свои учебники. Я старательно, не раскрывая букваря, что было сил, заглушая монотонное чтение сестры, выкрикивал надоевшие мне слова и нелепые фразы:
- Мама мыла рамы! У Ромы мама! Ау! Маша! Ау! Рома!
При этом в голове у меня мелькали мысли: «Никогда не видел, чтобы мыли рамы. Мыли всегда стёкла в рамах. Да и мама наша не мыла стекла, их мыла бабушка. Вот на лошади, да ещё верхом, мама ездит. И, вообще, какие-то противные имена. Этот Рома! Не было среди моих друзей никакого Ромы. Вот Машка есть. Но такая гадкая, всегда дразнится: «Левка, Левка – красная морковка». Но бегает здорово. Ни разу её догнать не удавалось. В букваре написано: Ау, Маша! Наверное, заблудилась. 
Фантазия разыгралась, я замолчал и перестал мешать сестре, заучивать стихотворение о маршале, который “в бой нас поведет”. Я представил в картинках, как эта противная Машка заблудилась в лесу. В руках у неё – полная корзинка земляники, и Машка ходит от дерева к дереву и никак не может найти дорогу домой. Мне её становится жалко, особенно землянику, которой всё меньше и меньше остается в её корзинке. И что это Машка так размахивает корзинкой? И тут я выхожу из-за дерева и кричу:
- Ау! Маша!
- Чего орёшь? – прерывает мои фантазии сестра. – Не мешай учить стихотворение!
- Ладно, - и замолкаю.
Я опять в лесу. Беру Машу за руку, в другую руку беру корзинку. В ней полно краснобоких земляничек. Вытираю слезы Маше. От моих рук на её щеках остаются грязные полосы. Мы идем, держась за руки, и потихоньку едим землянику.
И вдруг наши руки встречаются в корзинке в поисках ягод. Мы останавливаемся, удивляемся отсутствию земляники. Смотрим друг на друга. У Маши глаза совсем просохли от слез и светятся как две голубые незабудки; две полосы грязи красуются на её щеках; рот алеет от сока ягод. Ну, до чего она смешная! И я смеюсь. Маша тоже смеется.
- Посмотри на себя, чучело ты мучило, - говорит она мне. - У тебя вся физиономия в ягодах!
– А у тебя?! – говорю я ей.
И мы оба хохочем, взявшись за руки, и, размахивая пустой корзиной, счастливые бежим домой. Как хорошо, что Маша заблудилась! Как хорошо, что я нашел Машу!
Неважно, что мы иногда дразнимся и даже дерёмся – это у нас такая дружба.
Очнулся от своих фантазий, которые совсем не фантазии, а так случилось этим летом на самом деле, и нас ребята стали дразнить:
- Тили-тили-тесто, жених и невеста!
Но мы не обращали внимания на эту дразнилку и всегда были вместе. Так что дразнить нас перестали.
И тут я вспомнил: « А почему это сегодня в школе не было Маши?!» И, как бы догадавшись, о чем я думаю, сестра сообщила:
- Твоя Машка заболела ангиной, сходи к ней.
Я сорвался с табуретки, побежал одеваться.
- Куда ты? Уже поздно, завтра сходишь к ней, уроки отнесёшь, балда ты неотесанная. Тоже мне жених!
- Сама такая, отстань!
Наша перепалка прекратилась с приходом домой мамы. Мы с сестрой стали изображать усердие в выполнении домашних заданий. Сестра забубнила надоевшее ей стихотворение о маршале, а я зааукал про Машу и заставил маму много-много раз мыть раму.
 Мама, наверное, услышала наши старания, потому что появилась в дверях комнаты. Но, увы, не с похвалой! В руках она держала наши шаровары, с них капала вода.
- Хотя бы сосульки с этого «безобразия» убрали, - сердилась мама. - До утра одежда не просохнет, в чём в школу завтра пойдёте?
Быстро-быстро, как только могли, мы сняли остальную свою одежду, сочившуюся влагой, с верёвки, на которой она висела. На печке остались влажные отпечатки: вот тут Светланина телогрейка висела, а вот на этом месте – моя: потеки поменьше.
Расстелив на полу «безобразие», мы ложками соскребали с одежды ледышки. Изрядно потрудившись, отжав от влаги рукава телогреек, штанины шароваров, развесили одежду на просушку.
- Ладно, - одобрила мама наши старания, - пора спать.
Мама ушла в свою комнату, зажгла керосиновую лампу и принялась читать книжку своего любимого писателя - Льва Толстого. Мы с сестрой поняли - мама больше не сердится и нам можно отправляться спать.