Голгофа - 24

18
 В Сибири быстро и неожиданно ложится зима, но и стремительно приходит лето. День ото дня становится теплее. Не успеешь оглянуться, как земля освобождается от снега, просыхает и покрывается зеленью молодой травы. Над полями с восхода и до заката солнца висят, словно подвешенные за ниточки, жаворонки и беспрерывными звонкими трелями торопят приход жаркого лета. В лесу шумно от сорочьей трескотни, перестука дятлов, пения птиц. Берёзки вдруг за одну ночь выбрасывают липкие пахучие листочки. И сразу, сначала робко и где-то очень-очень далеко, о себе заявляют кукушки, но через неделю кукование слышится со всех сторон. Грачи подправляют старые и сооружают новые гнезда; делят угодья на своих шумных «слётах» вороны. Высоко в небе курлыкают косяки журавлей и плавно с небес опускаются на болота, которые начинаются прямо за совхозными полями. Журавли, взмахивая крыльями, подпрыгивают, будто что-то высматривают. И вдруг, будто чегото испугавшись, долго бегут, размахивая крыльями, и, наконец, взмывают один за другим в небо. Стая, описав круг над полями и не заметив опасности, опускается на землю.
 Однажды утром в наши сени в отдушину над дверью влетела пара ласточек. Несколько дней под стрехой они лепили гнездо-корзиночку. Ласточки ни на кого не обращали внимания, не пугались даже Бобкиного лая, когда он первое время возмущался вторжением новых жильцов в его владения.
Вскоре мы заметили, что одна из ласточек целыми днями сидит в гнезде. Только клювик торчит. Зато другая беспрестанно летает и поёт.
- Gut, gut…, - приговаривала бабушка, глядя на ласточек. По её словам выходило, что в семье будут мир и достаток, все будут здоровы, раз у нас поселились такие птички.
 Наступил июнь. В лесах на полянах поспели съедобные травы, появились роскошные цветы сараны . Мы объедались зеленью и с нетерпением ждали приезда мамы. Некоторые жители в совхозе жалели, что мы уедем, но многие, особенно женщины, радовались: они так жаждали, чтобы я исчез с их глаз, что и не скрывали этого. Говорили, что без меня будет спокойнее.
Но все же, иногда, вечером к нам в гости заходили женщины, опечаленные долгим отсутствием весточки от мужа с фронта. Гостью угощали чаем, и она долго в подробностях, поглядывая на меня, рассказывала свои сны. Так подробно расписывала ночные видения, что я, закрыв глаза, в картинках начинал видеть то, о чём она вещала. А сводились эти сны к одному: муж идёт домой, но никак не дойдет. И вдруг женщина меня спрашивает:
- Не ведаешь, дойдёт ли он до дома?
А я сижу с закрытыми глазами и вижу, как идёт военный с вещмешком за плечами. Без шапки. Как ему жарко под ярким солнцем, и один рукав его гимнастерки, засунут под ремень. Понимаю, что он без руки.
- Как в кино видел, - сообщаю я. - Без руки он, скоро придёт домой.
- Ах ты, Господи! Неужто и вправду придёт! – и с этими словами обрадованная женщина уходила.
 Посещения нашего жилища женщинами, их рассказы о снах меня стали забавлять. Я научился быстро входить в состояние, когда их сны становились для меня явью. Мне даже это нравилось. Я понимал, что картинки лучше не рассматривать, если они несут в себе горе, и в таком случае на вопрос, что я вижу, отвечал, что ничего. От такого ответа всем становилось спокойнее. Однако вскоре мою хитрость раскусили. И когда я отмалчивался, женщины уходили от нас в слезах.
 Не только меня, но и брата с сестрой позабавил приезд из района к нам сотрудника НКВД. Он расспрашивал нас об отце. А мы, глядя ему в глаза, нагло врали, чему научила нас мама, что наш папа воюет с фашистами. А на вопрос – «чей же папа жил с вами и где он сейчас?», мы врали – «это был чужой дядя, он надоел маме, и она его прогнала».

 Июнь подходил к концу. Жаркие дни превратили деревенские дороги в пыльные реки. Ватага ребятишек, оседлав ветви берёзок, носилась взад и вперед по дороге. Облако пыли не успевало оседать, а мы проносились вновь и вновь через него, тем самым, делая облако выше и гуще. Наконец, когда дышать становилось невмоготу, и мы покрывались пылью с головы до ног, бросали это развлечение и неслись вперегонки орущей неуправляемой ватагой к речке. Сходу, сдергивая с себя рубашки и штаны, бросались в воду, затевали возню и, само собой, из реки выходили свежими и чистыми. Вытряхнув пыль из одежды, одевшись, вновь возвращались на дорогу, и так развлекались, пока нас не разгоняли взрослые.
 Случались и дожи скорые и обильные. Тогда дороги представляли собой реки грязи. Мы отыскивали на дороге ямки, наполненные грязью, и начиналась забава: несколько ребятишек, сколько умещалось в ямке, взявшись за руки, начинали пританцовывать и напевать: «Кесель-месель, дай воды по колено глубины!»… Постепенно ямка углублялась, грязи становилось больше, и вот она уже по колено, и тогда кто-нибудь начинал подпрыгивать в этой купели, а за ним – остальные. Через минуту - другую грязь облепляла нас так, что только во рту её не было. С криками и визгами, кидая друг в друга лепешками грязи, бежали к речке. Так что и в жару, и в дождь она принимала нас безотказно.
Днем, конечно, было весело, но вечером разговоры сводились к одному: когда же, наконец, родители приедут за нами?