Голгофа - 23

 17
 В этом году, вроде, и Новый Год не наступил. Обычно мы отмечали приход праздника по появлению в доме нарядной ёлки, подаркам и заполночному застолью. А в этот раз родители буднично объявили:
«Вот и наступил Новый Год - 1942- ой».
 Какой же это Новый Год без ёлки!? Родители, как могли, утешали нас. Отец опять заболел и целыми днями отлёживался на горячей печи. Фельдшер определил – воспаление лёгких. Дрова почти закончились. Русская печь пожирала их с катастрофической быстротой. Шефство над нашей семьёй, как это бывало не раз, взял дядя Фёдор. Он привез целый воз березовых бревен. Мама, бабушка и дядя Фёдор за два дня перепилили и перекололи всю березу - и в доме опять потеплело. Вечерами я забирался на печь, устраивался под боком у отца и «выжимал» из него надоевшую ему до чёртиков, но мною любимую сказку.
- Скерлы, скерлы на липовой ноге, на березовой клюке, - уставшим голосом выговаривал отец, наверное, уже в двадцатый раз, а я с нетерпением ожидал, когда же это бабка и дед справятся с медведем.
Наконец, дожидался. Замирал и, оправившись от восторга, что дед с бабкой одолели медведя, просил отца вновь и вновь рассказывать сказку. Отец, вяло посопротивлявшись, начинал заново:
- Скерлы, скерлы, - голос его постепенно затихал, слышалось бормотание, и отец засыпал.
А мне так хотелось дослушать сказку - я тормошил отца. Он, не открывая глаз, начинал что-то говорить, но я ничего не понимал: отдельные слова, произносимые отцом, никак не складывались в стройный рассказ. Наконец, я сдавался, и оставлял отца в покое.
- Ну что, Лёвка, уморил отца? – смеялась мама, помогая мне слезать с печки. - Отец выздоровеет, и будет тебе сказка, а сейчас не мешай ему, пусть отсыпается – болезнь скорее отпустит его.
 Отец выздоровел, но заболел Игорь, так что было не до сказок. Игорь угасал прямо на глазах. Братик то начинал задыхаться, то вдруг синел и закатывал глаза.Фельдшер так и не смог распознать его болезнь. Ночи напролет маме приходилось укачивать его в кроватке, а когда не удавалось, то на руках. Дни складывались в недели, недели - в месяцы. Приближалась весна, а Игорь не выздоравливал. От бессонных ночей и постоянной тревоги за сына мама еле двигалась.
 Выбрав день, когда мороз ослаб, Федор запряг директорского жеребца в кашовку , укутал в тулупы маму и Игоря, и отвез их в районную больницу.
В доме стало пусто и неуютно. Отец на работе, брат и сестра в школе, а мы с бабушкой ходим друг за другом. Даже с Бобиком играть не хотелось.
Бабушка Гретхен вечерами как могла, утешала нас с сестрой: пересказывала в своём изложении нам сказки Андерсена, то про горшочек, который много-много мог наварить каши, то про Снежную Королеву ….

 Теплое чувство благодарности всегда переполняет меня при воспоминании об этой несчастной женщине. Её сердце было переполнено нерастраченной добротой и лаской, и она, обездоленная, одаривала ими нас, скрашивая наше убогое существование в то страшное военное лихолетье. Теплота и мудрость её души не пропадали зря, а пробуждали в наших сердцах ответные чувства. И даже сегодня, став стариком, я вспоминаю нашу бабушку Гретхен, и благодарен судьбе за то, что этот человек был в моей жизни.

 Мамы, казалось, вечность не было дома. Морозы отпустили. Ярко светило солнце. Потеплело. Днём капель, падающая с обреза крыши, продалбливала канавки под стенами барака. Ночь к утру одаривала нас сосульками, и мы с удовольствием их сосали, воображая, что это конфеты-леденцы. Снег днём становился ноздреватым, серым и оседал целыми пластами под лучами весеннего солнца. Воробьи устраивали бои и купались в проталинках, наполненных водой. Корова через открытые двери стайки, раздувая ноздри, жадно нюхала, пахнущий весенними испарениями воздух и, наклонив голову к земле, утробным голосом мычала.
 Мы с сестрой с прогулок приходили домой с мокрыми ногами, синими от холода руками и отогревались на печке. Старший брат с утра был в школе, а остальное время пропадал в мастерских, помогая отцу готовить технику к весенне-полевым работам.
 В самую распутицу из больницы вернулась мама с Игорем. К огорчению родителей, у Игоря врачи обнаружили порок сердца и предсказывали ему недолгую жизнь. В нашем доме стало тревожно.
 Ещё одна беда пришла неожиданно и была вовсе не связана с болезнью братика: из военкомата принесли аттестат, по которому маме причитались деньги и льготы, как жене воюющего офицера. Оказывается, Алексей Петрович делал запросы о местонахождении нашей семьи, и когда ему пришел ответ, то от него начали приходить письма. Мама тоже писала ему и, по настоянию отца, сообщила о рождении сына, его сына.
Военком никак не мог взять в толк, кто же наш папа, если муж мамы воюет. Однако, поразмыслив, решил, что это не его дело.
Дома начались скандалы. Сначала тихие, затем они переросли в громкие. Отец не стеснялся в выражениях. Сжав кулаки, он бегал из угла в угол по комнате, выкрикивая ругательства. Таким мы его прежде никогда не видели. Бабушка пряталась за печку. Старший брат одевался и уходил на улицу. Светлана и я залезали на печь. Хуже всего было Игорю: он ещё ничего не понимал и от крика пугался и принимался плакать. Бабушка не выдерживала, держа плачущего Игоря на руках, возникала перед родителями, и начинала свои своеобразные успокоительные речи. Обращаясь к отцу, она называла его «alter Mann», потом слышались слова «Scheize …» и тому подобное. Перед такой атакой отец отступал. Мама садилась на топчан, плакала. Бабушка укачивала Игоря и, когда он засыпал, укладывала в кроватку, подсаживалась к маме, гладила её по голове, по спине и исподтишка грозила отцу кулаком.
 Поостыв, родители начинали объясняться. Их бесконечные взаимные упрёки так въелись в память, что до сих пор звучат в моих ушах.
 Мама, в отчаянии оттого, что Игорь смертельно болен, решительно, чтобы раз и навсегда покончить со скандалами в доме и договориться до любого конца – или живём вместе с отцом, или будем жить без отца, выговорила ему в глаза всё, что наболело в её душе. Мама, сбиваясь и путаясь в словах, не давая отцу даже слова вставить, рыдая, говорила:
- Как мне было жить, ты не можешь себе представить, что нам пришлось пережить, когда тебя арестовали в октябре 1935 года. Я понимаю, каково было тебе в НКВД! Но и мы хлебнули лихо в полной мере! Не объяснив причины, меня уволили с работы. Отобрали продовольственные талоны. Да не просто отобрали, а прилюдно, когда я по ним получала продукты в магазине, и при этом сотрудник НКВД, чтобы народ слышал, орал во всё горло: «Вот так мы наказываем семьи врагов трудового народа». А что происходило в школе с твоим сыном Аркадием! Учителя и одноклассники обзывали его, не дозревшим врагом народа. Каково было мальчишке чувствовать себя отщепенцем! Да что тебе рассказывать! Ты копаешься в обидах на меня, а в итоге травишь нас. Лучше бы ты тогда подумал обо мне и о своих детях, когда ввязался в «драку» с настоящими врагами народа, за оправдание невинно осуждённых рабочих, так твоего любимого Уралмашзавода. Ты добился освобождения из мест заключения рабочих и осуждения настоящих вредителей. Я хорошо помню, как тебя благодарили за заступничество, вернувшиеся с каторги люди, и как ты, да и я сама радовались этому событию.
Помню мастера Устинова и его слёзы, когда он рассказывал, каким унижениям и оскорблениям подвергался в заключении, не ведая за собой вины. Помню токарей из твоего цеха – Верхлина и Антонова и восемнадцатилетнюю девчонку, сестру Антонова - Анечку, всё никак не верящую, что она на свободе. Я, конечно, гордилась тем, что ты сделал, но не понимала, что могло последовать за этим. Но тебе мало было этой победы. Ты добился приезда на УРАЛМАШ корреспондента из Москвы, и в газете «ИЗВЕСТИЯ» было опубликовано решение прокуратуры СССР о фактах нарушения революционной законности на Уралмашзаводе. Ты ходил в героях!
Я помню, каким разъяренным ты пришёл с очередной партчистки, когда тебя высокое партийное начальство «одёрнуло» за неуместное, по его мнению, разоблачение во вредительстве помощника начальника цеха Елизарова . Да ещё ты ухитрился объявить во всеуслышание, что он сын Чайканши, китаец, и требовал выяснить, каким образом этот человек появился на УРАЛМАШЕ. Кто тебя дёрнул за язык!? Какое тебе было дело до Елизарова, если он работал на Уралмашзаводе, да ещё на ответственной должности, да притом был членом ВКП (б). Наверное, это нужно было кому – то!
А ты всё лез и лез на рожон! Вот и добился, что тебя решили убрать, чтобы не путался под ногами. Да, видно, дело твоё настолько было липовым, что его вынуждены были за нелепостью обвинения закрыть.
Обозлённым человеком и до времени поседевшим тебя выпустили на свободу из Свердловского централа. Домой вернулся в мае 1936 года. Мало, наверное, тебя «поучили»: в камере смертников для острастки подержали, рёбра переломали, голодовку многонедельную выдержал.
Следователь Уткин посоветовал тебе немедленно уехать за пределы области, а главное, спрятать подальше семью. Слава Богу, хватило ума отправить нас в Ницинск. А ты отдышался и опять полез в драку! И добился: через полтора месяца после освобождения вновь арест. Обвинили во вредительстве и троцкизме и осудили. Как тебя судили, кто тебя судил и сколько ты лет «получил» мне узнать не удалось. Сведущие люди мне объяснили, если человек исчезает после суда, значит, его приговорили к расстрелу. Я испугалась, но не за себя, за детей и затаилась в Ницинском совхозе, работая агрономом. С нашим хозяйством соседствовал колхоз. Случилось в том году так, что не только фуражное зерно, но и посевное государство изъяло у колхоза, объясняя это массовым голодом рабочих УРАЛМАША. Весной колхоз не получил, обещанное зерно для посева. Я на свой страх и риск поделилась с колхозом посевным материалом. Осенью колхозники и продналог выполнили и обеспечили себя семенным зерном. Председатель колхоза был благодарен мне за помощь и оказался порядочным человеком: пришло время, рассчитался со мной сполна. Так бы и отсиделись мы в совхозе, пока про нас забыли в НКВД. Да, сестрица моя Феофила, постаралась - принялась защищать честь мою перед местными женщинами, когда те осуждали меня за нажитых, якобы, без мужа детей. Она объяснила досужим бабам, что муж есть, но он враг народа и сидит в тюрьме. Тут же нашёлся доброхот – проявил бдительность - сообщил в НКВД, что в совхозе проживает семья врага народа.
 Председатель колхоза, как член ВКП (б) был доверенным лицом НКВД (от меня он это не скрывал). Ему позвонили из органов, чтобы он присматривал за мной, так как на днях последует арест нашей семьи. Ночью председатель, чтобы, не дай Бог, его никто не заметил, вызвал меня на улицу, и мы с ним обо всём договорились.
 Утром на рассвете, председатель увозил нас на лошади из посёлка. Подъехали к реке Цне. Несколько колхозников помогли перегнать лошадь на паром, распрощались и пожелали нам доброго пути. Председатель о чём – то с ними переговорил. В ответ колхозники покивали головами и остались на берегу. Когда паром достиг середины реки, к переправе подкатила ЭМКа. Мы ясно видели бегавших возле машины людей, но не слышали, что они нам кричат. Когда мы увидели, что они поволокли лодку к воде, председатель велел перерубить канат парома. Паром прибило к берегу далеко от переправы. С опаской я смотрела на плывущую к нашему берегу лодку, но председатель, почему то, посмеивался над моим страхом. Вдруг я увидела как лодка, черпая бортами воду, затонула. А людей сильным течением понесло по реке, и они поплыли назад к берегу, от которого отправились за нами в погоню.
 Лесными дорогами мы добрались до железнодорожного переезда. Председатель оставил нас в лесу, велел спрятаться и ждать, когда за нами придут и посадят в проходящий поезд. Оказывается, о грозящей нам беде, председателя так же предупредил следователь Уткин, он же и организовал наш отъезд на поезде. Потом, когда мы жили в Рублёве, из газеты «Социалистическая индустрия» , в которой когда-то отчаянно-честный журналист опубликовал статью в твою защиту, я узнала, что Уткин и еще несколько человек из Свердловска НКВД были разоблачены, как враги народа и расстреляны, в том числе и тот журналист. Твой друг заплатил жизнью за наше спасение! Председателя колхоза осудили на пять лет за укрывательство семьи врага народа.
 Отец сидел поникший, пытался что-то сказать, но не мог – судорога сдавила ему горло. Он вскочил и начал бегать по комнате, как затравленный зверь. Глаза его наполнились слезами.
- Сволочи! Сволочи! – выкрикивал он и бил себя кулаками по голове.
- Сядь! Успокойся и дослушай до конца! – кричала мама. - Слушай и не бесись! - и мама продолжала свое горькое повествование. - Мы в кустарнике возле переезда прятались до вечера и, вот когда я уже совсем отчаялась, послышался голос: 
- Где вы, там? - я посчитала, что всё, конец, нас перехватили. В отчаянии я приготовила браунинг. Да, да, тот самый, что ты мне подарил на всякий случай. Спрятала детей в ложбинке, в кустах и наказала Арику, как следует поступить, если не вернусь. Решила, что живой не дамся.
- Боже мой! – отец схватился за голову. – Боже мой! Сволочи! Сволочи!..
- Когда я отбежала от детей и вышла на дорогу, то увидела мужчину в железнодорожной форме с жёлтым и красным флажками в руках. Он закричал:
- Слава Богу, нашлись! А я вас ожидаю, туда-сюда хожу, и уже подумал, что беда – вас арестовали. Где дети? Скорее, а то не успеем!
Отец, вопросительно поглядел на замолчавшую маму, а она вновь переживала те события, они незримо стояли перед её глазами, и мама заплакала.
- Ну, а дальше что? – через силу выдавил из себя отец.
Немного успокоившись, увидев, что и отец пришёл в себя, мама продолжала:
- Когда железнодорожник поднял над головой жёлтый флажок поезд даже не остановился, только сбавил ход,. В открытые двери почтового вагона нас, буквально, забросили двое мужчин, выскочивших из него.
 Можешь себе представить, что я пережила, когда на каждой станции обыскивали вагоны! Понимала, ищут нас. А мы сидели за ящиками в багажной секции, где находились ценности, за опечатанной дверью. И как я зажимала рот Лёвке, чтобы его не услышали, когда чекисты подходили к двери и решали, вскрывать её или не вскрывать.
Да спасибо бригадиру, он встал на «защиту» госценностей, предъявил охранный мандат. Все висело на волоске. Ты не можешь представить, чем рисковал бригадир!
Отец опять схватился за голову, ходил по комнате, растягивая слова, выкрикивал:
- Сво - ло – чи! Сво - ло – очи! ….
- Ты знаешь, Николай, - уже совсем спокойным голосом, без надрыва, рассказывала мама. - Не было конца моему удивлению, когда из окна вагона в Москве, на перроне увидела Анну Петровну, твою мать. Она приехала за нами из Витебска. Нетрудно было догадаться, кто известил её о нашем приезде: один лишь Уткин знал, каким поездом и в каком вагоне мы ехали. Ты по гроб жизни в долгу перед ним и его осиротевшей семьёй!
Отец молча, почти успокоившись, ходил взад вперед по комнате.
- Так что ревность твоя, - с горечью в голосе продолжала мама. - Может, и оправдана. Но нет моей вины. Я считала себя вдовой. И не вини меня. Вини ту сволочь кремлёвскую, что ввергла в ад нас и всю страну. Вот кому надо мстить, а не вымещать свою обиду на мне, и превращать нашу семейную жизнь в кошмар, травмировать детей нескончаемыми скандалами!
- Я считала, - передохнув и, наконец, решившись на главное откровение, заговорила мама. - Алексей Петрович послан мне Богом. Он был не женат. Подружился с твоими детьми. Пойми меня правильно! Почему я должна была отказаться от возможности устроить свою жизнь и жизнь твоих детей?! Все считали, что тебя нет в живых. От тебя не было ни весточки, ни сообщения, ты точно в воду канул. И вдруг в сорок первом, как гром среди ясного неба - ты объявился.
 Отец опять разволновался, долго смотрел на маму, и начал говорить:
- Соня! - помолчал, подавляя в себе приступ ревности. - Соня! – выкрикнул он. – Соня, я там думал только о тебе. Я был в отчаянии, не мог смириться с тем, что без вины осуждён на каторгу. На этапах, в лагерях, подыхая с голоду, задыхаясь от усталости на лесозаготовках, всегда помнил о тебе, о детях. Убеждал себя, что должен выжить. Выжить, во что бы то ни стало! И выжил!
 Да, выжил только потому, что образ твой возникал перед моим мысленным взором, когда уже, казалось, не было физических сил терпеть муки; мысли о том, что ты есть, что мои дети живы, что ты ждёшь меня, придавали мне силы.
 Пойми и ты меня! Каково было мне, когда я вернулся. Моя жена ждёт ребенка от другого мужчины. При одной только мысли…
 И тут отец поперхнулся, перестал говорить, сел на скамью, обхватил голову руками и заплакал. Не в голос, а по-мужски, молча:
- Пойми! Меня душит ревность. Не могу справиться с собой! Прости! Пройдет какое-то время, и эта рана затянется, но сейчас мне трудно. Прости меня!
 Мама остановила отца: - Подожди оправдываться и просить у меня прощения. Ты не всё знаешь о наших мытарствах, - и мама вытирая невольные слёзы, рассказала о той «игре в кошки-мышки», которую ей вплоть до весны 1939 года пришлось вести с НКВД. – Я тебе уже рассказывала, как твоя мать, Анна Петровна, привезла нас измученных, издёрганных в Витебск. Меня с грудным младенцем, Лёвкой и внезапно повзрослевшим сыном Ариком, моей поддержкой, и, ещё неразумной дочерью Светланой, воспринимавшей происходящее с нами, как забавное приключение, - мама замолчала, будто собиралась с духом и не решалась что-то сказать, но вздохнув, продолжила, - нас встретила твоя сестра Александра, но как! Перед нашим приездом поспешила сдать внаём единственную свободную в доме комнату. Да ещё проговорилась жильцу, что ждёт в гости семью врага народа. Думаю, проговорилась поглупости. Только вот жилец сбежал, а на другой день пришёл участковый милиционер и потребовал прописать нас, но наугощавшись хмельным, проявил к нам великодушие: пообещал зайти в другой раз.
 Отец прервал маму грубым выкриком:
- Ну, доберусь до Шурки! Вот шкура! Я её …, - а вот что отец хотел сделать со своей сестрой, мама не позволила ему договорить. – На следующий день Анна Петровна, - продолжала она рассказ, - проводила нас в Оршу. Встретила нас родственница Ольга Тимофеевна, жена моего брата Николая. Вечером, когда дети уснули, Ольга поделилась своей бедой: Николай, работавший на Камчатке директором школы и с нетерпением ждавший приезда жены, был арестован, и теперь она находится под надзором НКВД. Рано утром следующего дня мы перешли жить к брату Ольги Тимофеевны, Семёну. Он был вне подозрений: жил под фамилией Короткевич и обособлено от Ольги. Из Смоленска по моему вызову приехала моя мама, и от греха подальше увезла нас в Смоленск, где жила с Николаем Фёдоровичем, он работал на железной дороге, и это было очень кстати, если пришлось бы срочно уезжать. Мама возилась с Лёвкой, я нашла временную работу, дети вроде оправились от передряг, да случилась беда: железнодорожный мост, который инспектировал после ремонта Николай Фёдорович, рухнул – в доме появился сотрудник НКВД и заинтересовался неожиданно разросшимся семейством инженера. Пришлось срочно уезжать. Мы оказались в Корме у моей сестры Лидии, у которой самой было трое детей. Жили у сестры не долго: мужа её, командира Красной армии, вызвали к командованию и попросили дать «разъяснение», на каком основании он в служебную квартиру пустил жить посторонних, не прописав их, как положено по закону. И вновь смена места жительства: в глухую деревню под Смоленск отвёз нас Артемьев и передал, как он выразился, «на сохранение» своему другу леснику. В общем, спрятал. Но и из этой глухомани пришлось уехать: в сельсовете заинтересовались загостившейся у лесника приезжей семьёй. Перебрались к брату Михаилу в Рыбинск и «осели» у него: в НКВД у брата были друзья – и нас оставили в покое. Наконец Арик смог полноценно учиться в школе. А я, наконец, смогла подыскивать постоянную работу по специальности. Как видишь, нам пришлось несладко,– мама замолчала.
 Отец словно очнувшись, спросил, каким же это образом ей удалось устроиться на работу в совхоз, да ещё на должность главного агронома. И мама объяснила такую удачу и помощью друзей – однокашников по Тимирязевке, и помощью давней подруги Юлии Калининой, которая передала ей записку, подписанную её отцом , с просьбой «принять на работу в хозяйство совхоза имени 16-го партсъезда специалиста, агронома Садовую С.А.». Отец с удивлением смотрел на маму и осторожно спросил:
- Так ты теперь Садовая?
- Временно была: в копии диплома, запрошенного отделом кадров из Тимирязевки, я значилась Садовой и по моему заявлению в милицию об утере паспорта мне выдали новый паспорт на фамилию Садовой С.А., который я успешно поменяла по справке из ЗАГСА о регистрации нашего с тобой брака. Так что успокойся, я Тарасова!
 После столь бурного и продолжительного объяснения родителей жизнь в семье мало-помалу налаживалась: отец подобрел, часто шутил.
 Мама с бабушкой Гретхен все силы положили на то, чтобы Игорь выздоровел: бабушка готовила травяные отвары, поила ими братика, мама всеми правдами и неправдами добывала питание для Игоря. 
 В посёлок иногда забредали, так называемые, менялы. Они добирались из города до самых глухих деревень. Приносили на себе в вещмешках шоколад, манную крупу, нитки, иголки, пёрышки для ученических и канцелярских ручек и много разных, так необходимых в быту предметов. Выменивали на эти «ценности» настоящие – золотые украшения, царские червонцы. За шоколад и манную крупу одному такому меняле мама отдала почти всю нашу серебряную посуду: ложки, вилки, ножи и даже соусницы с подносом. Когда отец спросил маму, не жалко ли ей расставаться со всем этим добром, оно же досталось тебе по наследству, мама, указывая на нас, произнесла запомнившиеся мне на всю жизнь слова:
- Вот наше добро. А всё остальное – прах!
 Несмотря на все старания мамы, и бабушки, Игорь угасал. Он уже не плакал, не смеялся. Молча, с широко открытыми глазами, лежал в кроватке. Голубизна его глаз была настолько яркой, что казалось, они мерцают, и из них льётся свет. Игорь не просто смотрел, он разглядывал предметы, окружающие его, наблюдал за нами и, когда поили его водичкой, улыбался и покорно пил. Бабушка вздыхала, поглядывая на братика. Мама, укачивая его, плакала. В доме чувствовалось приближение беды, теперь уже настоящей. И она пришла.
 В полночь, когда все спали, и на столе, еле освещая помещение, слабо мерцал огонёк в керосиновой лампе, я проснулся, будто кто-то меня разбудил. Сел. Оглядел комнату, пытаясь понять, кто же меня разбудил, но никого не увидел. В лампе вдруг затрещал фитиль, и огонек погас, запахло керосином. В полной темноте в дверном проеме возникла фигура высокого человека. Одет он был странно: на голове – высокий колпак, на плечах – чёрного цвета пиджак, брюки тоже чёрные, но штанины очень длинные. В руках у него – тоненькая тросточка. Да и сам человек был необычным: лицо было очень вытянутое, продолговатое и излучало голубоватый свет, кисти рук такого же цвета, как и лицо; ног не было видно – штанины брюк казались плоскими и пустыми.
Человек постоял немного в дверях, огляделся и не пошел по полу, а поплыл над ним по воздуху. Полы пиджака колыхались, когда человек перемещался по комнате, вглядываясь в лица спящих родителей, брата, сестры и, будто пересчитывая их, взмахивал тросточкой над каждым.
Остановился возле кроватки братика. Наклонился над ним. Долго его разглядывал. Я хотел окликнуть этого странного человека, но он будто зная о моём желании, обернулся и погрозил мне. И вдруг ткнул тросточкой братика, тот вскрикнул и затих. А человек исчез – растворился в воздухе.
Испугавшись, я закричал что было мочи:
- Мама! Мама! Папа! Дядька убил Игоря!
Родители вскочили, разбуженные моим воплем. Мама кинулась к Игорю, отец зажег лампу и осветил ею братика и плачущую маму. Бабушка бормотала на своем языке молитвы. Сестра и брат сидели на кровати и смотрели на происходящее широко открытыми глазами.
Я подошёл к кроватке не веря тому, что братик умер. Лицо Игоря, всегда такое бледное, приобрело голубоватый оттенок, точно такой же, каким светилось лицо странного человека. Постепенно цвет лица у братика менялся и вскоре стал привычно-бледным.
- Кто здесь был? Кто приходил? - тряс меня за плечи отец.
Мама бросилась к двери: крючок прочно притягивал её к дверному косяку.
- Что произошло, расскажи!? - плача, просила мама.
Я рассказал о том, что мне привиделось. Родители мне не верили. Но факт был налицо: Игорь мёртв, голубизна, о которой я твердил, сошла с его лица.
 Утром позвали фельдшера, и он объяснил причину смерти - ребёнок умер от удушья и из-за порока сердца. Однако бабушка мне поверила. Сходила за Агафьюшкой, и та прочла надо мной и Игорем молитву, окропила святой водой меня и все углы дома, особенно дверь. Агафьюшка приняла близко к сердцу смерть Игоря, и предпохоронные и похоронные дни провела вместе с нами.
Мама, не переставая, плакала. Отец и бабушка утешали её. Отец, обнимая маму, уговаривал:
- Соня, ну что поделаешь! Видно, не судьба жить ребенку.
И вовсе отец не радовался смерти Игоря: он давно считал его своим сыном.
 Старушки, каждая по-своему, утешали маму. Агафьюшка переодела братика в свежую рубашонку, уложила его в гробик, незаметно для нас появившийся в доме. Читая молитвы, она, нет-нет, да приговаривала:
 - Бог дал – Бог взял. Смирись, мать!
 Бабушка Гретхен подходила к маме, что-то ей шептала, крестила, становилась на колени перед гробиком с Игорем, прижав руки к груди, всхлипывала.
 Мама вдруг принималась ходить вокруг стола, на котором стоял гроб, потом садилась на лавку и плакала. Двери были раскрыты настежь, соседи приходили и, молча постояв, возле гроба, перекрестившись, уходили. Дети, любопытствуя, заглядывали в окно и, увидев гроб, убегали.
 На улице, прислоненный к стенке сеней, стоял деревянный крест. Рассматривая его с сестрой, мы окончательно осознали, что братик умер, и дружно зарыдали. Стояли и плакали: очень жалко было Игоря. Мы так к нему привыкли! Чем больше мы его жалели, тем сильнее становилось наше горе. Наконец, сестра со свойственной ей решимостью приказала мне, но, наверное, больше себе:
- Всё, хватит реветь! Игоря больше нет!
 Как и где похоронили Игоря, я так и не увидел: меня не взяли на кладбище, а закрыли в комнате, чтобы я не побежал следом за повозкой, увозившей от барака гроб и всех, кто хотел участвовать в этом действии.
 В нашем жилище поселилась гнетущая тишина. Мама, придя с работы, не читала больше книг, как ей ни подсовывал их отец, а садилась за стол и, подперев голову руками, смотрела на опустевшую кроватку Игоря и молчала. И только тогда, когда отец догадался вынести кроватку во двор, смерть его стала понемногу забываться.
Да, был у нас маленький брат, но умер. Для нас, детей, смерть его не была долгим горем. Новые события, произошедшие с нашей семьёй, вскоре заглушили боль утраты.
 Каким-то образом жителям поселка стали известны подробности смерти Игоря. Меня в посёлке стали сторониться. К тому же в военкомате решили выяснить, почему в нашей семье два отца и законно ли наша мама пользуется льготами жены воюющего офицера. Родители опасались, что власти докопаются до истины. Это стало ясно из разговоров секретаря парторганизации совхоза, который вдруг зачастил к нам в гости якобы пообщаться с культурными людьми. Настораживало родителей и то, что он настойчиво, раз за разом, выпытывал, есть ли у нас родственники, и где они проживают.
 Родители пришли к выводу, что причиной внимания к нашей семье стало письмо, полученное из Москвы от тёти Фали. Она просила отписать, как это нашему папе удалось уехать без документов в эвакуацию, если он только что вышел из тюрьмы и был врагом народа. Ещё она писала, что наша бабушка Надежда Харитоновна отправилась к деду в Духовщину на Смоленщину, а там немцы. Письмо, решили родители, прочли или на почте, или – в НКВД.
 Дома начались разговоры о том, что надо срочно менять место жительства. Мама, оставив нас на попечение бабушки и отца, уехала в район за направлением на новую работу. Ей удалось убедить начальство в том, что нам (то есть маме) невозможно жить и работать в Первомайске, где всё ей напоминает о смерти сына. Уговорить начальство оказалось нетрудно, так как начальником сельхоз управления была женщина, и она вошла, как сказала мама, в её положение и выписала ей направление на работу в Маслянинский свиносовхоз.
 Папа срочно уволился с работы, сославшись на физическое недомогание, что отчасти было правдой. Однако секретарь парторганизации настаивал на том, что увольнение единственного в совхозе инженера нужно согласовать с райкомом партии и, оседлав директорского жеребца, отправился в райцентр.
 В тот же день папа распрощался с нами и исчез из посёлка. Мы, дети, даже не поняли: то ли он ушёл к Степану поохотиться, то ли в район – вслед за секретарем парторганизации. Насколько правильно поступил отец, мы поняли на следующий день: из района вернулся секретарь с повесткой для папы, в которой ему предписывалось явиться в НКВД. Для чего и почему – в повестке не было написано. Мама повертела в руках документ и спросила очень удивившегося её словам секретаря:
- А зачем вы мне эту повестку принесли? Вы её отдайте тому, кому она адресована.
-Где Николай Степанович?
- А я, что – должна знать, где он?
- Но он, же ваш муж, и вам ли не знать, где он!
Ответ мамы озадачил секретаря:
- Ты что, не знаешь, от кого мне аттестат пришел? Да и к тому же, ты разве - сотрудник НКВД, что такие повестки разносишь? Может, с обыском придёшь?
Очевидно, мамины слова попали в цель: секретарь не то, что побледнел, он стал даже ниже ростом.
- Софья Александровна, что вы говорите! Не да Бог, кто услышит, так мне не жить в совхозе, сживут со света!
- Тогда и не суйся к нам больше, - и прямо секретарю в глаза выдала, уже не сомневаясь, что перед ней осведомитель НКВД. - Смотри, ославлю тебя: Анастасии Агафоновне расскажу, чем ты занимаешься, кто ты!
- Да Бог с вами, уезжайте, только поскорее. А я благодарен буду, смолчу. Да в район сообщу, что всё в порядке, что Николай Степанович прибудет по вызову.
 Мама заспешила с отъездом. Фёдор отвез её на своем мотоцикле на железнодорожную станцию. Вечером он зашел к нам и сообщил, что наша мама на поезде уехала в Новосибирск.
Мы остались с бабушкой. Арик управлялся с хозяйством: чистил стайку, задавал нашей живности корма. С коровой были трудности – она рвалась на волю, и брат выпустил её из стайки. Корова бегала вокруг стайки, совалась то в сени, то в соседние стайки, из которых тоже выпустили коров и телят. Коровы сбивались в небольшое стадо, мычали, рогами поддевали жерди оград и даже разметали стожок сена. Когда же коров разогнали, то они стали носиться, задрав хвосты – зыкать, как говорили хозяйки. Наконец, набегавшись, успокоились, и их удалось водворить на место. С этого дня коров стали выпускать на волю. Правда, трава ещё не росла, но косогоры в некоторых местах уже желтели первыми соцветиями одуванчиков. Дорога, что проходила вдоль барака и вела к мастерским и конторе, была истоптана коровами и превратилась в непроходимую грязевую речушку - так что директор совхоза приказал держать скотину на привязи, пока земля не просохнет.
Сестра помогала по дому бабушке. Ну, а я – вольная птаха: отца нет, мамы нет, а бабушку не обязательно слушаться и на целый день, наспех позавтракав и захватив с собой кусок хлеба, убегал на улицу. К вечеру, нагулявшись вволю, приходил домой, где меня поджидал тазик с тёплой водой, мыло и мочалка.
 Особенно я не любил мочалку. Дело в том, что от бесконечного гуляния ноги у меня всегда были мокрыми – ботинки пропускали воду и не успевали высохнуть за ночь. Руки обветрились. Кроме того, мы, ребятня, соскучившись за зиму по солнцу, теплу и свободе, находили просохшие от влаги пригорки, разувались и бегали босиком, играя в догонялки. Ноги застывали от холодной земли, покрывались грязью, но на такие мелочи никто не обращал внимания. От этих забав ноги от пальцев до щиколотки и кисти рук покрывались цыпками: кожа превращалась в жесткую сеточку, в ранках скапливалась грязь. Все бы ничего, но, когда вечером бабушка отмачивала мои руки и ноги в тёплой воде, потом намыливала мочалку и оттирала ей грязь, было очень больно, приходилось терпеть. Когда же, вытерев мне ноги и руки насухо, бабушка накладывала на них густой слой простокваши, терпение заканчивалось, и я орал изо всех сил. Такие же вопли слышались по всему бараку – в других семьях проводилось подобное «лечение» детей.
Никто меня не жалел. Брат и сестра подшучивали: «Терпи казак - атаманом будешь!» Бабушка совала мне утешительный приз – конфету-подушечку. Я демонстративно на глазах своих «безжалостных» брата и сестры съедал этот приз и показывал насмешникам язык: вот, мол, вам! На следующий день всё повторялось: с утра - веселье, вечером – вопли.