Анна Жюдик - 1

Анна Жюдик[1]

 Мадонны лик,

 Взор херувима,

 Мадам Жюдик

 Непостижима...

 Н. Некрасов

 Скончалась Анна Жюдик. Мне еще довелось ее видеть и слышать -- правда, не в самом расцвете ее сил, а когда она была уже чуть-чуть à retour[2], с лишком двадцать лет назад. Она была и тогда еще прелестна, хотя слишком полна, с чарующим взглядом ласковых черных глаз, с маленьким ртом и нежным голосом. Остальное я дополнял воображением и воспоминаниями из Щедрина, Михайлова и других наших писателей, посвящавших Жюдик не мало строк, под внешней иронией которых скрывалось, однако, восхищение прелестной артисткой. Я не могу, однако, согласиться с мнением, что Жюдик была истинной представительницей оффенбаховской оперетки. В Оффенбахе имелась, кроме лиризма и даже вопреки ему, какая-то разнузданность, дерзость вызова. Оффенбах был гениальный представитель "декаданса". В исторической последовательности я поставлю три имени рядом, и прошу не обвинять меня в кощунстве: Гейне, Оффенбах и Ницше. Первый дал иронию отрицания, второй -- музыку отрицания, третий -- философию его. Гейне отравил грустью и ядом сомнения покой готовых понятий. "Пышно липа цвела, разливался в кустах соловей" -- и тогда была страсть, была любовь, как яркое лето. Но опали цветы, наступила осень -- и "превежливо ты мне присела". Все зависит от угла зрения, все преходяще, Гейне грустил по этому поводу. Оффенбах же сказал: если все зависит от освещения, если сегодня солнце, и тогда любовь, а завтра -- осень, и тогда книксен, -- стоит ли что-нибудь брать всерьез? А уже потом явился Ницше, опоенный грустной иронией и весельем вакхического праздника, и сказал: "А знаете, господа, ведь все дозволено!"

 Для того чтобы могла народиться философия Ницше, чтобы мысль могла "дерзнуть" восславить жизнь инстинктивную, свободную от уз морали и сетей искусственного стыда, -- нужно было раньше в искусстве пройти через победоносную песню веселья, через капкан бесстыдно обнаженной чувственности, через похмелье отрицания. Все это дала оперетка. Все это было в изобилии у Оффенбаха.

 Но не это стиль Жюдик. У нее был действительно "Мадонны лик, взор херувима". Вся она была грация, тонкость, нежность, лирика, прерывающаяся взрывами шаловливого, но отменно изящного смеха. Она пришла на смену Шнейдер ("Шнейдерша", как ее величают у Щедрина), олицетворявшей грубоватый вызов оффенбаховской оперетки, раскатистый ее смех, ее вульгарный акцент. Жюдик же была маркизой оперетки. Я не могу забыть и никогда не забуду, как она играла и пела в "Madame Archiduc"[3] [4]. Что за нежное создание было перед нами! Она подымала с оттенком милого лукавства глаза и пела:

 Dormez-vous la haut,

Comme une marmotte[5]...

 Затем с тем оттенком благовоспитанной гривуазности, который делает таким приятным чтение "Декамерона", при всех его откровенностях, словно пронизанная вся лучом милой стыдливости, она подымала к зубам свой ноготочек и передавала известные популярные куплеты о том, как

 Mon pauvre mari n's pas eu èa,

Pas èa, pas èa, pas èa[6]...

 Такой же стыдящейся и потому особенно греховной, кокетливой и потому скромной, стесняющейся и оттого такой пикантной была Жюдик во всех ролях, в каких я ее видел, -- вплоть до "Mam'zelle Nitouche"[7], "Лили" и пр.

 Она возвратилась снова в Россию, и я снова имел величайшее удовольствие ее слышать и видеть -- еще более потолстевшей, но в толщине своей сохранившей неизменный, присущий ей тон добродушной гривуазности. Кроме опереток и комедий, она выступала также в шансонеточном репертуаре, и это было, пожалуй, самое замечательное. Так, как Жюдик, никто шансонеток не "сказывает", да и не сумеет сказать их. Во-первых, у Жюдик был очаровательный, мягкий, теплый голос, чудесно поставленный, сохранивший свои милые модуляции и свою теплоту до конца дней ее. Во-вторых... но во-вторых, и в третьих, и в четвертых, и в пятых, Жюдик была артистка с ног до головы, вся -- поэзия, ум, мера, вкус... Она умела вплетать нежную фиалку лирики в самые яркие букеты нескромностей. Иногда просто хотелось плакать от ее песенок. Например, "La mousse". "La mousse" -- значит "пена" или "мох". Песенка передает историю одной девушки в четырех куплетах, причем каждый раз, поочередно, la mousse -- означает либо одно, либо другое. Местами очень фривольно, но у Жюдик все выходило поэтично. Наконец свершилось. Поскользнувшись "Sur la mousse" la pauvre fille[8] полетела... У нее теперь есть все: поклонники, бриллианты, кареты. Она пьет шампанское и, поднося пенящийся бокал к устам, в игре золотистых пузырьков словно читает всю свою жизнь, всю тетралогию "de la mousse", приведшую ее сюда. И не давая ни одной жалобной ноты, не морща прелестного лица, только освещая куплет какой-то затаенной грустью женского сердца, Жюдик так пела последний куплет, что вы словно видели чьи-то тонкие, нервные женские пальцы, сжимающие хрусталь бокала, и затуманенные глаза, вникшие в видение пены, и маленькие слезинки упадавшие туда, на дно стакана, и наконец -- решительное, быстрое движение в сторону отрезвляющей действительности... Не надо, не надо. Будем пить, петь и веселиться...

 Меня больше всего пленяла именно эта тончайшая лирика Жюдик. Помню еще ее шансонетку "Plus loin" -- "Подальше". Это была зовущая песня отречения, томный отказ, равносильный согласию...