Воспитание в XVIII веке - 1

Воспитание в XVIII веке

 Приступая к этой главе, всякий читатель уже заранее ожидает, что встретится здесь со многими тяжелыми явлениями, с такими искусами юных душ и организмов, какие совсем не под силу молодым поколениям нашей эпохи; тогдашние общественные отношения, при слабом влиянии науки на западе и его полном отсутствии у нас, вырабатывали иной нравственный склад. Уже многие и тогда сознавали все недостатки воспитания; писатели-моралисты, особенно сатирики прошлого века, ядовито бичевали и родителей-воспитателей, и учителей, и школьные приемы своего времени. Это одна из самых любимых и самых разработанных тем нашей русской сатиры. Судя по отзывам сатириков, можно, пожалуй, подумать, что нелепые преподаватели из кучеров и сапожников выпадали главным образом на нашу бестолковую русскую долю; что только у нас, в старой крепостной России, могли так безгранично царствовать розги и плети дьяков брудастых, штык-юнкеров [штык-юнкер - младший офицерский чин в русской артиллерии XVIII в. - Примеч. ред.] и немецких каторжников и прочее, что только у нас поступали на службу едва грамотные мальчики. Едкое сознание пороков своего общества -- большая заслуга лучших людей прошлого века; но теперь, подводя итоги прошлого, желательно прежде хотя бы в кратких чертах наметить, что в этих темных явлениях нашего, национального, и что составляло еще общее достояние всей эпохи. Ради этого при обзоре учебных лет русского юноши полезно иметь в виду, как шло воспитание на западе и у наших ближайших соседей в Польше и прибалтийском крае.

 Философия и этика достигли в XVIII веке высокого развития, а главное -- широкого распространения; они захватили в круг умственной жизни целые массы общества. Во всех уголках Европы с восторгом принимали горячую проповедь французских философов об уважении личности человека, свободы мысли и слова, религиозных убеждений; с другой стороны, в Германии приобретали широкую популярность учения немецких мыслителей об обязанностях человека к самому себе и к ближним, об обязательном внутреннем самоусовершенствовании и прочее. Но на деле в повседневной жизни еще туго прививалось простое человеческое отношение сильного к слабому, старшего к младшим; древнее право сильного заметно сказывалось в семейных и общественных отношениях. Если кое-где мелькало сознание, что пора изъять подрастающие поколения из-под гнетущей власти сильных и старших, ввести больше сдержанности в обращение с детьми, поставить их рост в более разумные условия, то и на западе, не только что у нас в России, не оказывалось наготове средств, с которыми можно бы было выполнять новые, зарождающиеся задачи воспитания; долго не создавалось для них исполнителей, и лучшие мыслители-педагоги своего времени оказывались бессильны в практическом применении новых теорий. И на западе мы нередко встречаемся с такими же мрачными сторонами в воспитании и школьной жизни, каким привыкли дивиться в родных литературных памятниках прошлого века. Недаром великий Кант говаривал, что детство в тот век было временем ига египетского: "Eine wahre ägyptische Hochzeit" [Буквально - "настоящая египетская свадьба" (нем.). - Примеч. ред.].

 Во Франции во всю первую половину века в школах для среднего и низшего класса сохранялись в силе чуть не средневековые предания школьной педагогики, хотя потребность в образовании, а тем более в грамотности, здесь давно сложилась. До революции, заключает Тэн, говоря о среднем образовании, во всяком департаменте было по нескольку коллежей; учили в них даром; платили только полные пансионеры от 300-500 франков. Если мелкий землевладелец не мог платить 800 франков, то отсылал сына в знакомую семью буржуа того городка или ремесленника с платой по нескольку ливров в месяц. Под конец царствования Людовика XV крестьяне и мастеровые начали посылать сыновей в такие коллежи маленьких городков, где жизнь была еще очень дешева. Население серьезно ценило образование, а между тем из окон школ еще слышались шлепанье розог, крики, стоны и рыданья[1]. В конце XVII века от высшего начальства получались уже инструкции школьным учителям наказывать умеренно и с разбором, а по рукам и в XVIII веке еще ходила популярная гравюра-реклама, изображавшая немецкие волчки и толпу школьников с надписью[2]: "Чем больше их бьют, тем лучше они действуют". Гравюра оправдывала существование многих свирепых педагогов, один вид которых внушал ужас школьникам. Современники говорили, что после известных своей жестокостью шотландских учителей французские были самыми ярыми экзекуторами; многие из них являлись только случайными педагогами. Один состоятельный обыватель города Анжу [Вероятно, имеется в виду г. Анже во Франции, в исторической области Анжу. - Примеч. ред.] рассказывает, что начал учиться в школе сборщика городской таможни, оборванного, бедно одетого старика, от которого издали несло водкой и табаком; но этот старик обладал недюжинными педагогическими способностями и в 10 месяцев выучивал ребятишек читать, писать и считать. За учебное дело брались самые разнообразные люди: учили мастеровые, потерявшие способность к физическому труду, учили набожные старые девы, бесхитростно передавая нескольким ребятишкам все, что сами знали; но были учителя-специалисты, называвшие себя учителями письменности.

 Так же бесхитростно устраивались и штатные школы во Франции XVIII века. На помещение классов, мебель и прочее не обращали внимания. В начале этой эпохи городская школа Бриансона, в которой, кроме грамоты и счисления, преподавали латинский язык, помещалась в конюшне одного обывателя за 36 франков в год. В таких школах учились дети разных сословий, от ремесленников до провинциального дворянства; только первых не обучали латыни как предмету бесполезному в их деле.

 Дети титулованных аристократов начинали свое воспитание дома в своих замках, и многим из них приходилось поминать свое детство главным образом суровою строгостью родителей. Виктор Мирабо[3] (родился в 1713 году), отец депутата, известный под именем "друга людей", рассказывает в поучении своим детям, что родители относились к ним с такой неуклонной строгостью, что ни он, ни братья его не запомнят от них ни малейшей ласки. Всякое проявление откровенности или нежности считалось постыдной слабостью в их семье. "Я никогда не имел чести прикоснуться к коже этого почтенного человека, этого добрейшего отца", -- писал Мирабо. Дома мальчиков учил какой-то учитель за 30 экю в год; по дешевизне и ничтожеству он вполне соответствовал нашим педагогам той же эпохи. Потом мальчиков отдавали в иезуитский коллеж, не имевший ничего общего с военной службой, к которой они готовились; оттуда, едва достигнув четвертого класса, каждый из них лет 13-14, поступал в полк или во флот. Через несколько лет воспитание пополнялось в какой-нибудь военной привилегированной Академии, где обучали только военным физическим упражнениям, и это время бывало обыкновенно самым бурным периодом юношеской жизни. Брат "друга людей", моряк 15-16 лет, пил без просыпа; не проходило недели, чтобы он не посидел в мичманской тюрьме; однако строгие родители этим не беспокоились, и начальство вовсе не сердилось; такой период переживали все юноши.