Под Плевной - 13

Трестеник, 13 декабря

После страшной вьюги, свирепствовавшей целых два дня, 7 и 8 декабря, наступили морозы, которые постепенно усиливаются от 10 до 15°. А во время этой вьюги наши соседи-румыны выступали в поход под Виддин. Солдатская одежда у них далеко легче нашей; шинели и мундиры из тонкого сукна, на ногах не сапоги, а опанки; башлыков почти ни у кого, а тут поход; выступали они, как долг велит, с песнями, с музыкой, но смотреть на них было жалко... Несчастный обоз их целый день мучился, выбиваясь на нашу Трестеникскую гору, а их обоз несравненно легче нашего; глубокие колеи, прорезанные обозными колесами по взбудораженной ими грязи, так и замерзли, закостенели, и теперь у нас дорога, как говорится, ни туда, ни сюда, ни санями, ни возом; на санях-то еще можно бы ездить -- снегу навалило почти в колено; но болгары, избалованные своим теплым климатом, почти не имеют саней, а мы, выступая из России, не захватили с собой наших розвальней и теперь не имеем возможности двинуться с места, особенно в наших неуклюжих линейках и артелках, между тем, поход и у нас на носу. Кроме румынских дивизий, и все наши войска, стоявшие под Плевной, также выступили в поход -- кто на Шипку, кто в отряд Гурко по Софийскому шоссе; только мы, гренадеры, продолжаем стоять и прозябать на бивуаках неизвестно почему и для чего... Носятся слухи, что наш корпус будет составлять так называемый глубокий резерв действующей армии и двинется в поход только в решительные минуты кампании; но как бы там ни было, а настоящее наше положение больно не завидно: во время тяжелой, страдной недели, когда все мы поглощены были заботами о раненых, не до того было, чтобы думать и заботиться о фураже для наших лошадей, а скирды сена и ячменя, заготовленные заранее, все пошли на подстилку раненым, так что, когда наступило полное бездорожье, у нас фуража оказалось как есть ни соломенки; то же самое случилось и с сухарями, и другими продуктами, и мы, почти не замечая того, очутились в самом плачевном положении: подвоза никакого и неоткуда ждать нельзя -- прошел даже слух, что на Дунае мосты наши сорвало ледоходом и что всякое сообщение прекратилось; запасы сухарей, привезенные теми транспортами, на которых мы отправляли наших раненых, все пошли на кормежку пленных турок, которых пока разобрали, разделили на эшелоны, да пока отправили, нужно же было кормить, нужно было выдать им и на дорогу, а их оказалось более 30 тыс. Говорят, что на пути от Плевны до Никополя, на протяжении каких-нибудь 45 верст, турок померзло около пяти тысяч... Бедствие в несчастной Османовской армии страшное! Но немногим лучше и настоящее наше положение: замерзших у нас, слава Богу, еще нет, но с обмороженными руками и ногами уже довольно, а больных опять девать некуда: в течение каких-нибудь четырех-пяти дней к нам поступило более 200 человек. За невозможностью класть их на голой, промерзлой земле в наших лазаретных шатрах, размещаем их по болгарским землянкам, где близкое соседство буйволов дает порядочное количество тепла; но какой воздух в этих землянках -- ужас! Буйволы и дизентерики... Опять тысячу раз спасибо Красному Кресту: без его полушубков, одеял, фуфаек я не знаю, что бы это было? На днях приезжал к нам из Нетрополя А. Д. Снисаревский и передавал грустное известие, что на бивуаках полнейшее бедствие! За дровами стали посылать целыми батальонами верст за 15--20, и солдаты на себе волокут сырые, только что их же тесаками нарубленные, дрова, которые потом не горят без подтопки, без щепок, и бедные солдаты дуют, дуют, раздувают, густой дым глаза им ест, а толку никакого -- тепла нет, одна только мука... Не лучшее житье выпало на долю и нашим офицерам: мерзнут бедные! Вчера приезжал ко мне Б--ский депутатом от товарищей, и я послал с ним несколько пар шерстяных чулок, шапок, шейных шарфиков, два одеяла и даже одну перемену белья. Впрочем, и мы с сожителем недавно испытали также, что значит наш русский мороз, забравшийся в теплые страны Болгарии: два дня у нас (10-го и 11-го) не было ни полена дров, и мы сидели в своей хате в полном походном облачении -- в полушубках, рукавичках и валенках...

Но, несмотря ни на что, нравственное влияние Плевненской победы необычайно велико: от государя до последнего солдата все как будто из мертвых воскресли; а о наших гренадерах и толковать нечего: они на седьмом небе... Самые лишения, недостатки, даже бедствия переносятся ими с большим мужеством и совершенно безропотно...

-- Теперь, может, и в Расею скорей попадем, коли Плевну забрали,-- мечтают наши голодные и мерзнущие гренадеры. -- Ежели самого Османа полонили, и все у него войско забрали, так нам теперь и воевать-то больше не с кем...

И нужно слышать, в каком тоне ведутся подобные разговоры, с каким духом, с какою самоуверенностью, как будто после Османа у наших гренадер нет более достойного противника; почти все солдаты уверены в том (да и одни ли солдаты?), что коли мы с Плевной управились, так теперь конец войне, замиренье и -- в Россию... О, если бы не обманула их искренняя и твердая уверенность!... Впрочем, Снисаревский передавал слух, распространившийся из главной квартиры, что будто бы как только получены были телеграммы о падении Плевны, тот час же все европейские кабинеты взяли на себя посредничество и предложили воюющим сторонам заключить предварительное перемирие, и потом, при их участии, окончательный мир. Но все это одни только рассказы, слухи, предположения... Газет мы еще не читали и даже не знаем содержание тех официальных телеграмм, которыми извещалась Россия о знаменитом гренадерском побоище, о взятии Плевны, о пленении Османа. Наши офицеры настроены тоже на очень высокий лад и, между прочим, от того еще, что теперь они не считают себя в долгу пред гвардией; Дубняк и Плевна стоят друг за друга... Прощай...