1 декабря, рано утром явились к моему сожителю, как главному врачу, командированные в наш лазарет три врача: 2-й гренадерской дивизии хирурги Рибо и Худяков и 16-й пехотной дивизии Хлопицкий. Познакомившись и потолковав между собой о порядке занятий на этот день, все они собрались идти вместе в лазарет, а я имел причину остаться дома.
-- А вы, батюшка, что же, не собираетесь с нами? -- спросили они.
-- Я сегодня поеду на позицию хоронить убитых,-- отвечал я.
-- А разве без вас там некому этого сделать?
-- Конечно есть кому, там три полковые священника, но все же и я должен там быть...
-- А мне кажется,-- заметил довольно серьезно мой добрый сожитель,-- что ваше присутствие здесь будет гораздо полезнее нежели там, вы нам нужны здесь; вы должны помогать нам, и особенно теперь...
-- Да чем же я могу помогать вам? -- спросил я в недоумении.
-- А вот пойдемте с нами в лазарет,-- ответил мне за всех энергичный Назаров,-- там мы вам покажем, на что вы тут нужны; я уж это испытал не раз, знаю, пойдемте непременно...
-- Но как же мне быть? -- обратился я к Александру Ивановичу.-- Там меня будут ждать, я вчера обещался приехать...
-- А вы напишите записку, что не можете быть, и пошлите в штаб дивизии с конным вестовым; если хотите,-- прибавил он с улыбкой,-- напишите, что я вас удержал по делам службы...
Я так и сделал. Приходим в лазарет, врачи-хирурги разделились на очереди: первая операция досталась Назарову, первая гипсовая повязка -- Рибо. Принесли раненых: первым был рядовой Астраханского полка Каленник Коваленко с огнестрельной раной левой руки выше локтя с раздроблением костей. Когда его положили на стол, Назаров обратился ко мне и сказал: "Батюшка, благословите его, успокойте, уговорите...". Я подошел к несчастному страдальцу -- бледен как смерть и весь дрожит не столько от холода, сколько от волнения и боязни за свою жизнь... Я благословил его и братски стал убеждать, что рука его (черная от гангрены) никуда уже не годится, что ее нужно отнять, что он будет жив, Бог даст, выздоровеет и скоро возвратится на родину к своей семье... Жадно слушал меня страдалец, остановив на мне свои большие, открытые глаза, и когда я кончил, он тихо, умоляюще, сказал мне: "Батюшка, не отходите от меня"... Стали хлороформировать, потом исследовать рану, а в это время на другом столе раненый, которому стали немного выпрямлять ногу для наложения гипсовой повязки, поднял страшный крик. "Батюшка,-- закричал мне Рибо,-- да уговорите хоть вы этого горлана, чтоб он не орал -- чистая баба, а не гренадер". Стал я уговаривать; мало-помалу он угомонился и перестал реветь... По тщательному осмотру раны Коваленко и по состоянию всей руки, пораженной гангреной до самого плечевого сустава, порешили единогласно произвесть вылущение плечевой головки... Эту тяжелую операцию Назаров сделал блистательно... Когда привели бедного Коваленко в чувство, он прямо взглянул на меня и тихо спросил: "Вы тут, батюшка?" -- "Тут, тут, мой дорогой",-- и я поцеловал его, подал ему глоток белого вина; он видимо стал приходить в полное сознание... Стали снимать со стола, уложили на носилки, а он поворачивает ко мне голову и как-то жалостно молвит: "Батюшка!..." -- "С тобою, с тобою, мой милый, я сам тебя уложу в постель...". Проводили мы его вместе с Назаровым, который, после того как уложили больного, шепнул мне на ухо: "Дайте ему еще полрюмки вина, он вас послушает"... Я предложил, больной принял и стал закрывать глаза, засыпая. На обратном пути в операционную Назаров спросил меня: "Ну, батюшка, теперь вы поняли, какую именно помощь вы нам можете здесь оказывать?". И с этой минуты на мне лежала обязанность уговаривать кричащих, успокаивать стонущих, ободрять приготовляемых к ампутациям, давать вино после тяжких операций, кормить молоком и яйцами безруких, безногих, а в свое время напоить чаем и весь наличный персонал врачей. Чай пили, обедали и ужинали здесь же, между палатками, под открытым небом, и не все вдруг, а по очереди, кто свободен, чтобы не прерывать работы...
В то время, как хирурги работали в операционной, в других палатках трудились врачи-терапевты. Они также поделили между собой работы: один перевязывал и ухаживал исключительно за ранеными офицерами; другой навещал больных, которых нельзя же было покинуть безо всякого призрения: остальные с утра до глубокой полуночи занимались перевязками, производя в то же время небольшие операции вроде извлечения пуль из мягких частей, отнятия пальцев на руках и ногах; нередко к ним на помощь заходили и хирурги, если у кого-нибудь из них выпадала свободная минутка. Помню один такой случай: мы вдвоем с Рибо вышли из операционной, чтобы дохнуть свежим воздухом; вдруг в палате врача Цвирбута раздается страшный, отчаянный крик. "Пойдемте, посмотрим",-- сказал Рибо, и мы вошли в палату: ревел благим матом казак, которому Цвирбут отнял мизинец, державшийся на одной кожице. Так как в этой палате оказалось много таких пациентов, которым нужно было немедленно делать операции, хотя и малые, то Рибо предложил свои услуги на несколько минут. Цвирбут указал рукой на одного раненого и сказал: "Потрудитесь, пожалуйста, извлечь пулю у него в спине". Раненого обнажили; это был фельдфебель Астраханского полка Тараненко. Рибо предложил ему сесть на табурет; раненый не согласился. "Позвольте мне, ваше высокородие, стоять; уж коли пред поганым турком стояли, так пред вашим высокородием и Бог повелел",-- твердо, без самохвальства, но совершенно уверенно сказал Тараненко. Рибо улыбнулся и не счел нужным противоречить. Ощупав пулю в мягкой части, под правою плечевой лопаткой, оператор взял в руки инструмент и сказал фельдшеру и санитару: "Подержите его за плечи, чтобы не пошатнулся". Тараненко как будто даже обиделся: "Зачем, ваше высокородие, держать не надо, я не пьяный, шататься не буду". "А кричать будешь?" -- шутливо спросил хирург. "Когда я был маленьким, мать говорила, что я шибко ревел; ну, а с тех пор нет, ни разу",-- опять твердо проговорил герой-фельдфебель. Видя, с кем мы имеем дело, я стал пред Тараненко и начал его расспрашивать, в какое именно время и на каком месте он был ранен. Во время его весьма оживленного рассказа оператор сделал мгновенный разрез, по лицу Тараненко пробежало легкое конвульсивное движение, передернулись лицевые мускулы, на глазах навернулись слезы, но ни стона, ни испуга, ни единого слова не проронил он во все те секунды, когда ловкий хирург доставал из разреза пулю; все ужасное ощущение от операции у него выразилось тем, что он прервал свой рассказ мне и видимо стиснул зубы. Окончив перевязку, Рибо с глубоким уважением протянул руку Тараненко, и я обнял и поцеловал его. По выходе из палаты Рибо долго не мог придти в себя от удивления:
-- Удивительный экземпляр! -- восклицал он не раз, останавливаясь.-- Ведь разрез нужно было сделать большой, вершка в два и глубиною почти в вершок; пуля Снайдеровская, большая; и не дрогнул, ни пикнул: удивительный экземпляр!..
Мимоходом мы зашли проведать Коваленко: он еще глубоко спал; Рибо ощупал его пульс и нашел очень хорошим. За вечерним чаем и за ужином много говорили о Тараненко. Закончили работу очень поздно, в три часа ночи, благодаря неугомонной энергии Назарова, который всех подтягивал, возбуждал и готов был трудиться до утра, надеясь на свои железные силы (он высокого роста, плотный, здоровый); но прочие врачи, и, в особенности, бедные фельдшера устали до изнеможения.
Возвратившись домой, мы застали Александра Ивановича за бумагами, он составлял и проверял списки легко раненых, которые завтра должны отправляться с транспортом в ближайший военно-временный госпиталь. Стали ему рассказывать о главнейших событиях дня, случившихся в его отсутствие, в особенности, о Тараненко, и проговорили еще более часа; а завтра нужно встать опять рано...
Свободное копирование
