В заключение скажу несколько слов об институтах вообще. Я не буду говорить, как о предмете уже известном, ни о тех педагогических началах, на которых они основаны, ни о том широком развитии, которого они достигли при заботливом управлении Императрицы Марии Феодоровны. Эти учебно-воспитательные заведения для девиц были закрытые, согласно с мыслию Екатерины II: образовать новую породу граждан, разлучив ее, в период образования (от шести до десяти лет) с породой старою, то есть с отцами и матерями. Время обнаружило многие неудобства такой системы, и начальство, внимая опыту, старалось постепенно устранять их. Но улучшения не примирили с нею некоторых публицистов: смотря на предмет с известного пункта, они пришли к отрицанию всякой полезности закрытых учебно-воспитательных заведений вообще и, следовательно, к необходимости безусловного их упразднения. Они забыли, что найти недостатки в каком-либо учреждении так же легко, как выразить крайнее мнение, но что гораздо труднее ответить на вопрос: чем заменить прежнее, оказавшееся по некоторым статьям несостоятельным? А в ответе на этот вопрос и заключается вся сила. Дайте лучшее -- тогда нелучшее падет само собою.
Что же было тогда лучше институтов? Женские гимназии? Но они еще не существовали; они и теперь далеко не во всех городах. Но если б и существовали, все же не могли бы они служить удовлетворительною заменой. У них особое положение: они назначены для приходящих, следовательно, для живущих в городе, имеющем гимназию, а не для деревенских жителей, которые не имеют возможности переселиться из места своего жительства, а между тем нуждаются не только в образовании своих детей, но и в надежном за ними надзоре за все время образования. Одни пансионы восполняли тогда недостаток учебных заведений для девиц, но они, разделяя указанное неудобство с нынешними женскими гимназиями, представляли еще другое, а именно: они, как известно, возникали по коммерческим соображениям и держались ими от начала до конца. Содержательницы их, всегда почти иностранки, имели в виду барыш. У них дело велось по очень простому расчету, тождественному с формулой прямого геометрического отношения: чем меньше расходов, тем больше приходу, а чем больше приходу, тем лучше. Это желание лучшего, то есть наибольшей прибыли, заставляло их прибегать к соответственным тому мерам, в особенности к двум: к плохому содержанию пансионерок и к набору плохих учителей -- числом поменьше, ценою подешевле. Нередко случалось, что один и тот же учитель, иногда муж мадамы, живший при ней на покое, вроде нахлебника, брал на себя одного преподавание многих предметов. Могло ли при таком ведении дела пансионское образование быть, не скажу, лучшим, а просто удовлетворительным? Как оно могло конкурировать с образованием в казенных учебных заведениях, какими были тогда единственно институты?
Представьте же положение той части дворянского сословия, которая проживала в своих поместьях. Не говорю о высшем его слое: родовитые и богатые не отдавали своих дочерей ни в институты, ни в пансионы, а воспитывали их дома, под руководством гувернанток, которые и учили их французскому языку или даже преподавали на том же языке все науки, не исключая и священной истории. Дворянство средней руки находилось в ином положении: при значительной семье иностранные гувернантки обошлись бы им дорого, а русские хотя и вели дело успешно, но только до известного возраста и до известной, большею частию низкой степени. Дальнейшая степень предлагалась казенными заведениями, где, кроме того, надзор лиц, ответственных пред правительством, обеспечивал и детей, и их родителей. Что касается бедных, мелкопоместных дворян, то вся их надежда была на учение даровое. Чья дочь при баллотировке вынимала счастливый жребий, та, поступив в число казеннокоштных воспитанниц, на шесть лет устраивала себя и тем успокаивала своих родителей. Одним словом, без институтов нельзя было обойтись, как нельзя без них обходиться еще и теперь. А что необходимо, то, разумеется, полезно.
Некоторые вменяли в недостаток институтам даже то, что бедная девушка, переходя из простой жизненной обстановки в другую, совершенно на нее не похожую, приучалась к просторному помещению и другим удобствам, так что по возвращении к себе домой чрез шесть лет ей было трудно помириться со скромным бытом родителей, к которому она поэтому и относилась с пренебрежением. Подобные обвинения по малой мере забавны. Какое бы здание ни воздвигла казна для полутораста или трехсот воспитанниц, как бы она ни экономила при устройстве его с необходимыми приспособлениями к жизни и учению, все же оно окажется палатами сравнительно с домом или домишком иного помещика, часто крытым соломой. Не в этой новизне дело: она вовсе не опасна. Дело в других новизнах, которые поступившая в институт встречала, может статься, в первый раз. Она встречала там чистоту, порядок, дисциплину; приучалась к правильному распределению времени, к слушанию и приготовлению уроков, к общему для всех уставу, к понятию о долге. Исключений, перестановок, откладываний не допускалось. Отношения девицы к окружающим изменялись: в каждой воспитаннице она видела себе ровню по обязанностям и занятиям. Даже обращение с прислугой было совершенно иное: институтка говорила ей вы, а не ты, просила ее о чем-нибудь, а не требовала, не смела сердиться или выговаривать. Если все это сначала делалось невольно и принужденно, как нечто, вовсе не похожее на то, что девица видела в родительском доме и к чему она привыкла, то в течение шести лет она приобретала иную, противоположную привычку, которая весьма нередко и оставалась при ней как ее вторая натура.
Это личная польза институток. А сколько пользы заявили они, по выходе из места своего образования, на двух поприщах -- педагогическом и семейном! Если это явление замечалось немногими, то единственная тому причина в скромном характере женской деятельности вообще. Что не бросается ярко в глаза, что не трубит торжественно в уши, того мы сплошь и рядом не признаем, даже не хотим признать. Подземные ключи не выступают наружу, но об их полезном существовании дает знать свежая, сочная зелень, покрывающая ту почву, под которою они текут. Кто станет вычислять пользу занятий какой-нибудь гувернантки в деревенском захолустье? Кому нужна подобная статистика? А между тем этой гувернантке десятки детей одолжены своим начальным образованием, а иногда и таким, с которым мальчики могли поступать в низшие классы гимназий (прежнего устройства). Умалчиваю о помощи, которую институтки приносили в родной дом младшим братьям и сестрам: они снимали тяготу с родителей, избавляя их от забот и издержек на подготовительное обучение детей.
Еще благотворнее было влияние в сфере семьи. Оставим в стороне класс зажиточный и высший: здесь девушка большею частию выходила замуж за ровню как по состоянию, так и по образованию. Говорю о большинстве, следовательно, о дочерях бедных родителей. Судьба их устраивалась иначе. Они вступали в брак преимущественно с такими кавалерами, которые, при равенстве с ними общественным положением, вовсе не равнялись им по образованию. Надобно знать характер этих малообразованных, а гораздо чаще необразованных женихов. Кто они были в большинстве случаев? Мелкие чиновники, армейские офицеры, иногда из прежней породы так называвшихся бурбонов, квартальные и тому подобные личности, иногда с добрым сердцем, иногда без доброго сердца, но всегда почти с пошлым или грубым образом жизни, с неблагородными навыками, часто с наклонностью к брутальному, деспотическому обращению в своей мелкой среде, в которой, однако ж, считали себя крупными, полновластными господами. Нужно было запастись большим терпением и силою воли, чтобы не задохнуться в душной атмосфере этой среды, очистить ее, осветить. Многие, конечно, падали под тяжестью такой задачи: горькая доля забивала их; они невольно втягивались в пошлую жизнь. Что делать? Сила ломит солому. Но зато многие спасались от беды и спасали своих мужей, если только последние не совсем были лишены способности воспринимать доброе влияние. В противном случае они, помирившись с мыслию о невозможности собственного счастия, находили его замену в любви к детям, в заботах о их воспитании. В этой материнской заботливости, в этом самоотречении и состоял тот сокрытый от света героизм, примеры которого в разных местах нашего отечества, от больших городов до провинциальной глуши, дали воспитанницы институтов. Здесь припоминаются мне слова Белинского из одного письма его, написанного по прочтении моей повести "Превращение", которую я послал к нему в числе других приятельских вкладов для задуманного им альманаха {Альманах не состоялся, и потому повесть моя, переделанная по совету Белинского, напечатана в No 7 "Современника" 1847 г..}. Крутая нравственная перемена в героине повести, недостаточно мотивированная и потому имевшая вид волшебной метаморфозы, подвергалась справедливой его критике. "Где вы встречали такое чудо, неисправимый москвич? -- писал он мне. -- Нынешний читатель неугомоннее беса в своих требованиях. Ему мало, если вы скажете: с таким-то действующим лицом произошло вот что. Нет, покажите ему, как и почему произошло это. Притом вы сильно ошибаетесь, если думаете, что женщина так легко опошляется, попав в пошлую среду. У меня другое убеждение. По-моему, о нашем русском прогрессе, рост которого не по дням, а по часам так восхваляют, вернее судить по женскому развитию и образованию. На женщинах он выказывается ощутительнее и остается при них прочнее и долговременнее..."
Свободное копирование
