Конец последнего года (1826) моего учения в университете ознаменовался замечательным для всех студентов фактом -- избранием И. И. Давыдова, профессора латинской словесности, на кафедру философии, которая оставалась вакантною целых пять лет по смерти Брянцева. Чтения свои открыл он 12 мая 1826 года вступительною лекцией "О возможности философии как науки" {Составлена по Шеллингу ("Üeber die Möglichkeit einer Form der Philosophie") и другим источникам, как сказано самим профессором: "Соберем воедино рассеянное во многих творениях высоких мыслителей". Посвящена студентам Московского университета, напечатана в 1826 году.}. В зале университетского совета за круглым столом разместились профессоры; остальное пространство ее заняли студенты, нетерпеливо желавшие послушать своего любимца о предмете, их интересовавшем, о философии. Было немало и посторонних посетителей, привлеченных именем профессора, а может быть, и другими побуждениями; в числе их находился граф С.Г. Строганов, тогда еще полковник гвардии. Все приняло вид какого-то торжества, но всего торжественнее была самая лекция. Профессор настроил ее на искусственный риторический пафос, который смешивали тогда с истинным красноречием и вменяли в непременную обязанность литератору как наилучшее украшение его слога. Не сила мысли облекалась в соответственное ей выражение, которое потому и возвышалось в своей ценности, нередко принимая поэтическую окраску, а подбором слов и строем речи силились возвысить мысль, не представлявшую иногда никакого величия, даже лишенную плодовитого значения. Простые предметы и понятия получали под пером оратора казистый вид, становились на дыбы без малейшего к тому повода. Почти совестились называть университет университетом: именовали его "святилищем науки" или "мудрости", "храмом муз" и т.п. В господствовавшей тогда моде нельзя, конечно, обвинять отдельные личности; однако ж люди истинно даровитые и более самостоятельные умели же освободиться от риторики и сообщить своему слову своеобразный склад, в котором достоинство научных взглядов и строго логическое развитие мысли сохранены наряду с подъемом воображения и зависевшим от того одушевленно-поэтическим тоном. Примером служит Павлов.
И.И. Давыдов начал предисловие к лекции a la Ломоносов и, надобно отдать ему справедливость, очень искусно подражал строю похвальных речей отца российской словесности:
"Восходя на сию кафедру, с которой достопочтеннейшие члены знаменитого нашего святилища наук и незабвенные мои наставники, с честью занимаясь преподаванием философии, разливали свет мудрости, сколько радуюсь, становясь преемником славных ученостью мужей и долговременным опытом искушенных, столько же робею, когда помышляю и о важности предмета, и о предстоящих трудностях в изложении, и о силах, для сего потребных, особенно для удовлетворения ожиданий, в продолжение пяти лет, по прекращении чтений философских, возраставших. Но подкрепляемый покровительством вашего превосходительства, наш благодетельный начальник, об открытии сих чтений ходатай {Попечитель университета, А.А. Писарев.}; ободряемый вами, милостивые государи, меня в сие звание избравшими, и видя пред собою тех юных друзей, с которыми уже подвизался я на поприще учения и коих блистательные успехи и одобрительный отзыв служили мне сладостнейшим, высшим в нашем деле вознаграждением -- удостоверяюсь, что и в предстоящих занятиях буду иметь счастие заслужить доверенность и по возможности общей пользе содействовать".
Затем, обратясь к образу Спасителя, профессор произнес что-то по-гречески, чего никто из нас, студентов, не понял. Смысл этого молитвенного обращения узнали мы, когда лекция была напечатана и греческий текст явился в переводе на русский язык: "Премудрости Наставниче, смысла Подателю; немудрых Наказателю и нищих Защитителю! Утверди, вразуми сердце мое, Владыко; Ты даждь ми слово, Отчее Слово!" Сцена вышла очень эффектная. Профессор еще более выиграл в нашем мнении, вырос, так сказать, на глазах у нас.
Лекция разделена на три части, представляющие развитие одного полного силлогизма: всякое знание (наука) имеет содержание и форму; философия имеет содержание и форму: следовательно, философия есть наука.
Что же служит предметом этой науки? Как определить ее? "Философия, в смысле науки принимаемая, есть психология, ведущая к открытию единства в знании и бытии".
Но такое определение не есть ни Вольфово, ни Кантово, ни Фихтово, ни Шеллингово... Давыдов предвидел это возражение и ответил на него таким образом: "Кто стремится к совершенствованию, тот, при должной благодарности к великим умам, предшествовавшим на поприще учения, по словам Гердера,
Выйдя на берег, учения школ, как Левкофеи связки,
В море бросает".
Самая интересная для слушателей часть лекции отнесена была к концу. Она содержала в себе критику антифилософского направления в науке, и потому легко представить себе сенсацию, ею произведенную. Действительно, большинство профессоров, заседавших на чтении, и не знало философии, и не питало любви к ней, особенно к трансцендентальному идеализму Шеллинга. Они были эмпирики и по образу мыслей смотрели на Павлова и Давыдова как на недругов. Каково же им было публично, в присутствии студентов, или "юных друзей" своих, по выражению лекции, выслушивать осуждение эмпиризма, принимать советы своего, сравнительно младшего сочлена, ими же выбранного на кафедру философии! Кто ему дал право учить специалистов? Разве он обладает универсальным знанием, один своею особой представляет целый университет?
Такие или подобные мысли, вероятно, зарождались в уме профессоров юридического факультета, когда Давыдов загоюрил о предметах, ими преподаваемых.
"От недостатка философских начал видим несогласие в книгах по одному и тому же предмету, нравственно-политическому. Монтескье в "Духе законов" дает решительные приговоры для различных управлений; Руссо, говоря о договоре общественном, делает заговор против общества; Маккиавель преподает правила властителям. И между тем первый не открыл идеи закона; второй не помыслил различить существа разумные от бессловесных; третий не думал о нравственном достоинстве человека -- и это ли значит философствовать?"
От юристов Давыдов перешел к физикоматематикам. Начал он с математики, представители которой -- Перевощиков, Щепкин, Чумаков -- были налицо: последний даже рассматривал лекцию и одобрил ее к напечатанию:
"В чистой математике величайшие умы, каковы: Лейбниц, Невтон, Лагранж, Даламбер, Эйлер и другие, состязаются о значении количеств бесконечно малых. Сей спор останется также бесконечным, если не обратят внимания на начала законов математических, в уме нашем заключенных, и не отделят понятий от идей, конечного от бесконечного".
Затем выведена на сцену физика; привлекался к ответу Двигубский:
"В физике различные теории света, звука и других предметов служат доказательством, что в них недостает начал философских".
Далее наступила очередь естественной истории: глаза всех устремились на Фишера:
"Естествоиспытатели, составив произвольные системы для трех царств природы, думают, что объяснение ее кончено, вместо того чтобы постепенно преследовать произведения оной от неорудной стороны до духовной".
Крепче всего досталось медицинскому факультету:
"Часто изменяемые системы врачей показывают, что они должны обратиться к помощи философии, без которой погребли многие тысячи преждевременно: ибо многие слепотствующие врачи, выучив условные названия костей, мышц и других частей организма, переняв средства и пособия практиков-эмпириков, полагают, что их наука окончена, тогда как должно бы помыслить о внутренней стороне организма, которая в малом виде представляет вселенную".
Не пощадил оратор и своего собственного словесного факультета:
"Словесность и искусства откуда могут заимствовать образцы для произведений своих, если философия не введет их в храм истины, доброты и изящества, где идеалы от вечности пребывают? Лагарп, Жирард, Гоме {Юм.} рассуждают о вкусе, высоком, прекрасном, и ничего из многоречивых рассуждений своих не выводят; Батте, Дюмарсе пишут об общих законах языков; целые толпы последователей тех и других спорят о классиках и романтиках -- но подумали ль они рассмотреть все силы духа самопознающего? Дали ль себе отчет в идее изящного? Вникнули ль в глубокое значение слова? И это значит философствовать".
Эта тирада задевала Мерзлякова, а следующую должен был принять на свой счет Каченовский:
"Историки и антикварии с жадностью переносят известия из одной книги в другую; статистики переплетают газетные листы в учебные книги: но многие ли помышляют, что история народа принадлежит к истории человечества как часть к целому, что недоумения частные разрешаются обозрением общего, что для статистики выводятся начала из наук политических?"
Короче, ни один из присутствующих профессоров не остался без укора, всем сестрам досталось по серьгам, все были оглашены эмпириками, так что могли принять на свой счет греческий эпиграф к лекции, смысл которого выражается стихом Горация: "Procul, procul este profani", или церковнославянским возгласом: "Оглашенные изыдите!" И они вышли из залы совета с неудовольствием, а некоторые в негодовании и даже в раздражении. Но зато мы, "юные друзья" Давыдова, сделались еще более крепкими ему друзьями, не замечая в обаянии ораторским чтением того, что было замечено и раскушено нами позже, а именно, что красная речь оратора исполнена фразеологии и пропитана аффектацией, которые никуда не годятся в профессуре. В самом деле, разве искренностью и естественностью, а не аффектированным пафосом звучат те строки, которые следуют за вышеприведенными выписками:
"Где ж, спросят, научиться преодолению таковых трудностей? Не смея утруждать внимания достопочтеннейших посетителей подробным рассмотрением целых громад книг по части философии, покоящихся вместе с развалинами всего бренного и земного, думаю, что довольно познакомиться со Стеффенсом, Эшенмайером, Клейном, Герресом, Таннером, чтобы научиться дорожить иногда одною страницей более, нежели огромными книгами, и возбудить деятельность духа познающего. Храм, отколе выходят со всем нужным запасом для созерцания природы и человека, имеет надпись: познай себя!"
Но так или иначе, а Давыдова засыпали поздравлениями: он торжествовал, но -- увы! -- торжество было кратковременное, напоминавшее судьбу калифа на час. Философские чтения его начались и кончились вступительною лекцией: министерство Шишкова не допустило преподавания "науки наук". Столь неожиданная развязка искренно опечалила нас как потому, что Давыдов не будет читать философию, так и потому, что вообще кафедры философии не будет в университете.
Свободное копирование
