Есенин - 6

***

"Инония" была лебединой песней Есенина, как поэта революции и чаемой новой правды. Заблуждался он или нет, сходились или не сходились в его писаниях логические концы с концами, худо ли, хороши ли, -- как ни судить, а несом­ненно, что Есенин высказывал, "выпевал" мно­гое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. В этом смысле, если угодно, он действительно был "пророком".

Пророком своих и чужих заблуждений, не­сбывшихся упований, ошибок, -- но пророком. С "Инонией" он высказался весь, до конца. После нее, ему в сущности, сказать было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать -- или не настать. По меньшей мере, Россия должна была к ней двинуться -- или не двинуться.

Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное -- отличнейшего товарища.

Мы не часто встречались и почти всегда -- на людях. Только раз прогуляли мы по Москве всю ночь, вдвоем. Говорили, конечно, о революции, но в памяти остались одни незначительные отрывки. Помню, что мы простились, уже не рассвете, у дома, где жил Есенин, на Тверской, возле Постниковского пассажа. Прощались доволь­ные друг другом. Усердно звали друг друга в гости -- да так оба и не собрались. Думаю -- потому, что Есенину был не по душе круг моих друзей, мне же -- его окружение.

Вращался он тогда в дурном обществе. Преимущественно это были молодые люди, примкнувшие к левым эсерам и большевикам, до­вольно невежественные, но чувствовавшие реши­тельную готовность к переустройству мира. Фило­софствовали непрестанно и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к проституткам проповедывать революцию -- и били их.

Основным образом длились на два типа. Первый -- мрачный брюнет с большой бородой. Второй -- белокурый юноша с длинными волосами и серафическим взором, слегка "нестеровского" облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку и загубить свою душу. Самого же ближнего -- тут же расстрелять, если того "потребует революция". Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к чека. Кое - кто из серафических блондинов позднее прославился именно на почве расстреливания. Ду­маю, что Есенин знался с ними из небрезгливого любопытства и из любви к крайностям, каковы бы они ни были.

Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., Алексей Толстой вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: "Сами прихо­дите и вообще публику приводите". Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. По­рою вставлял словцо -- и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. При­глянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть -- и простодушно предложил поэтессе:

-- А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою.

Кажется, жил он довольно бестолково. В ту пору сблизился и с большевицкими "сферами".

Еще ранее, чем "Инонию", написал он стихотворение "Товарищ", вещь очень слабую, но любопытную. В ней он впервые расширил свою "социальную базу", выведя рабочих. Рабочие вышли довольно неправдоподобны, но важно то, что в число строителей новой истины включался теперь тот самый пролетариат, который вообще тракто­вался крестьянскими поэтами, как "хулиган" и "шпана". Перемена произошла с разительной бы­стротой и неожиданностью, что опять - таки объясняется теми влияниями, под которые подпал Есенин.

В начале 1919 года вздумал он записаться в большевицкую партию. Его не приняли, но намерение знаменательно. Понимал ли Есенин, что для пророка того, что "больше революции", вступление в РКП было бы огромнейшим "понижением", что из созидателей Инонии он спустился бы до роли рядового устроителя Р. С. Ф. С. Р.? Думаю -- не понимал. В ту же пору с наивной гордостью он воскликнул: "Мать моя родина! Я большевик".

"Пророческий" период кончился. Есенин стал смотреть не в будущее, а в настоящее.