Латы -- это небольшое смешанное поселение: тут есть и русские, и туземцы, и поляки... Филипп оказался дома. Я уже так ясно представлял его себе, что теперь встретил как давно знакомого. Наружность его очень подходит ко всем рассказам о нём. Простое русское лицо. Бородка с проседью. Услужливый, но без торопливости, и весь какой-то тихий: тихие движения, тихий голос, спокойное, тихое лицо...
Покуда я раздевался, Филипп принёс таз с водой, подошёл ко мне, встал на колени, и не успел я сообразить, в чём дело, как он принялся мыть мои ноги.
-- Что вы, что вы... я сам!..
-- Самому же неловко? -- удивился он.
-- Нет-нет, очень даже ловко. Пожалуйста, не надо!
Я с трудом уговорил отдать мне мыло.
Он только головой покачивал, глядя на грязь, комьями отстающую от ног...
От Лат до Ажар по шоссе двадцать четыре версты. Дорога почти всё время идёт по берегу Кодора, изредка только прячется в тенистый лес и снова придвигается к самому обрыву...
Не доходя с версту до Ажар, мы свернули с шоссе и цельником, по высокой траве, подошли к узкой горной тропинке.
Прошли меньше полверсты, но сразу почувствовалось что-то другое: горная тишь охватила нас. И на шоссе было безлюдно и тихо. Но всё же веяло чем-то жилым. Здесь, у самой горы, на опушке леса, за густою стеной травы -- всё стало иным: не слышно, как шумит Кодор, не видно дороги, по которой ходят и ездят люди, нет духанов, вьюченных лошадей, поселенческих хат...
Мы выходим на просторную, открытую поляну.
Я вглядываюсь. Келью посредине поляны видно ещё совершенно ясно: она похожа на небольшую, низенькую крестьянскую избу.
О. Иван показывает мне рукой на другой конец поляны и радостно говорит:
-- А вон и о. Никифор! Слава Богу! Теперь, значит, всё хорошо будет. Я боялся, что он ушёл в церковь.
Быстрым, бодрым шагом навстречу нам шёл старик невысокого роста. Очень худой. С маленьким личиком и громадной белой бородой.
О. Иван представил меня:
-- Вот наш московский гость, о котором говорил брат Сергий.
-- Пожалуйте, пожалуйте, -- совершенно молодым голосом быстро и звонко сказал о. Никифор.
Меня поразили его глаза, и даже, вернее, взгляд его. Он не смотрел прямо и пристально. А взглядывал искоса, боковым острым взглядом. Глаза у него очень большие, серые, светлые. И от этого странного бокового взгляда является почти физическое ощущение, что видит он дальше, чем обыкновенный человеческий глаз.
Я почувствовал сразу, что передо мной не просто "хороший человек", а какое-то явление высшего порядка.
И о. Сергий, и о. Иван очень понравились мне. Я видел в них людей, ушедших далеко в духовном отношении, понимал, что есть у них чему поучиться. Но тут было другое. И с о. Иваном, и с о. Сергием я всё же стоял на каком-то общем уровне: пусть они выше, я ниже, но мы величины соизмеримые. А здесь разница не качественная, а по самому существу. Просто совсем другое. Про о. Никифора нельзя сказать, что он "лучше" о. Ивана. Он не соизмерим ни с кем другим. Точно и я, и о. Сергий, и о. Иван -- люди, а о. Никифор -- некое существо иного порядка...
Он подавал своё грубое полотенце и на мои слова "Спасибо, у меня в сумке есть своё..." возражал:
-- Уйдёте, будете своим утираться. А здесь моим утирайтесь.
И в тоне, и в лице его было что-то такое, отчего сразу становилось ясно, что надо делать так, как он говорит.
Вначале несколько раз на такие мелочи я как-то по инерции возражал ему. Он окидывал меня своим боковым острым взглядом и сейчас же соглашался:
-- Хорошо, хорошо... Как лучше! Делайте, как лучше!..
До поздней ночи просидели мы на поляне с о. Никифором.
Кругом чёрной стеной стоял лес. Острые зубцы вырисовывались на светлом, звёздном небе. По всей поляне, точно восковые свечи, вспыхивали и гасли летающие светляки. Я видел их и раньше на Кавказе, но никогда не мог представить себе такого количества. Тысячи, тысячи таких огней горело в лесу. И откуда-то издали несся странный тревожный звук: "У-гу!.. Угу-гу!.." Точно где-то далеко-далеко звал к себе человеческий голос.
Это кричал филин...
До кельи о. Герасима, где я должен был ночевать, дорога идёт лесом. На поляне казалось светлее от звёздного неба, а в лесу совсем темно. О. Никифор просит меня дать ему понести мою сумку.
-- Нет-нет, я сам. Что вы, о. Никифор.
-- Ведь вы крутых косогоров боитесь?
-- Боюсь.
-- Там косогор будет -- вы с сумкой не пройдёте.
Я отдаю её.
И когда сумка уже в руках о. Никифора, он тихонечко смеётся и говорит:
-- Я пошутил, косогора не будет...
Прощаемся. Уж совсем перед тем, как уходить, о. Никифор говорит мне:
-- Об о. Иларионе и о монастыре я вам вот что скажу: был он здесь. Были и другие братья. Внизу, под горой. Много спорили. И вот, когда я ушёл от них и поднялся к себе на гору, вдруг увидел перед собой на одно мгновение -- аки молния блеснула -- воина. И сказал воин: "Поздно строить монастыри!" Ну, спаси, Господи, отдыхайте.
Он по-светски подал мне руку...
Когда я встал и вышел из кельи, солнце ещё не поднялось из-за гор и утренний туман дымился над дальним лесом...
О. Никифор ждёт нас у кельи. Подходим. Я спрашиваю о. Никифора, можно ли его снять. Он улыбается и говорит:
-- Что же выйдет? Келья, а около неё старик-пустынник: само дело велит сняться!
Я снова рассматриваю его. И снова, теперь уже при дневном освещении, он производит на меня впечатление не человека, а лесного дедушки. Снова поражают глаза его, острый боковой взгляд. И непередаваемое, почти физическое ощущение, что взгляд этот видит самое сокровенное в душе...
Внутри келья гораздо меньше, чем кажется снаружи, да ещё перегорожена надвое, так что каморки крохотные. Из первой каморки во вторую, где стоит аналой и угол завешен иконами, -- низенькая дверь. На двери надпись крупными буквами: "Имей в уме и сердце всегда молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго".
О. Иван встаёт за аналой. Справа, около окна -- о. Никифор. У стены, ближе к двери -- я. Мы почти касаемся друг друга. В маленькое окно виден край ярко освещённой поляны, а в келье полумрак, точно поздним вечером. Вся келья почему-то похожа на тёмную, старую икону. И пахнет так же: кипарисом, ладаном и воском.
О. Иван читал по-монашески, не возвышая и не понижая голоса, не придавая словам никакого выражения. Это по-церковному и в высшей степени мудро, потому что всякое своё выражение делало бы чтение его личным, человеческим, а теперь оно было простой формой и потому по содержанию легче могло стать нашим общим.
О. Никифор часто кланялся глубоким, медленным поклоном. Стоял строгий, сосредоточенный.
Мир остался где-то далеко, как внешнее, чуждое нам. На вершине горы, в маленькой "кипарисовой" келье, у едва мерцающей лампадки мы становимся единой душой и касаемся иного мира, невидимого, Божьего...
-- Свете тихий... -- запел о. Иван также по-монастырски, почти на одной ноте.
И о. Никифор подпевал ему тихим голосом, похожим на вздох:
-- ...святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго... Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе... Пришедше на запад солнца... видевше свет вечерний... поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...
К горлу подступает незнакомое чувство не то восторга, не то умиления, но, во всяком случае, какого-то большого и нового для меня счастья.
Я сознавал ясно: это не моё, не мною достигнутое состояние, не мне открытое. Как будто бы вошёл я в чужое святая святых и подсмотрел то, что мне не принадлежало. Но это "святое" на одно мгновение коснулось и меня.
Когда после вечерни мы вышли из кельи, мне всё время, до самого позднего вечера, казалось, что служба ещё идёт, что каждое наше движение, каждый наш шаг, каждое наше слово имеет какое-то отношение к службе, является как бы продолжением её, и потому невольно хотелось говорить тихо, благоговейно, серьёзно.
О. Никифор сказал мне:
-- Когда пойдёте в свою келью, я пойду с вами... Мне надо нечто сказать вам.
В другое время я удивился бы этой фразе. Теперь принял её так, как будто бы ждал, что она будет сказана. И просто ответил:
-- Хорошо.
То, что сказал мне о. Никифор, не было проповедью. Нельзя назвать и исповедью.
Он пришёл ко мне, сел за маленький столик, который стоял около койки, и начал так:
-- Мне надо сказать вам, милый братец, о неких таинствах духовной жизни. Вы простите меня, ради Христа.
С первой же встречи с о. Никифором, вечером, на поляне, у меня было какое-то смутное, но неотступное чувство, что о. Никифор страшно близок к тем переживаниям, которые по-церковному принято рассматривать как общение с личными началами потустороннего мира: "бесами", "демонами" и т. д. В улыбке, во взгляде, даже в голосе о. Никифора было что-то неуловимое, но всё время заставляющее ставить его в какую-то личную связь с этой мистической областью потусторонней жизни...
-- Теперь я пойду. Спите покойно. Может быть, я лишнее что сказал -- простите...
Я остался один.
Последние слова о. Никифора и фраза его "они идут..." почему-то особенно врезались в моё сознание.
Я стал укладываться спать. Пошёл запер дверь. Отворил окно. Прочёл надпись карандашом над койкой: "Кто азм! Господи?"... Поправил восковую свечу. И во всех своих движениях чувствовал странную машинальность. Как будто бы это делал кто-то другой, а я думал об о. Никифоре.
Лег на узкую койку из двух досок. Потушил огонь...
Слова "они идут", засевшие в мой мозг, мало-помалу начали вызывать сначала неясное, а потом всё более и более определённое чувство страха.
Я стал прислушиваться.
И вдруг почувствовал, как от меня в темноту, за стены кельи, протягиваются какие-то невидимые нити и по ним передаётся мне что-то до ужаса безобразное, невыносимо страшное, что двигается к моей келье и от чего нельзя ни уйти, ни спастись...
Я лежал не двигаясь. Не в силах был поднять руку, чтобы зажечь свечу.
Из оврага, припав к земле, крадётся к моей келье тот сумасшедший монах, которого мы встретили в духане. Я не вижу его глазами -- галлюцинации не было, но было какое-то особенное ощущение, представляющее всё с подробностями не менее реальными, чем зрительные образы.
У монаха почти такое же лицо, как и у того, которого я видел. Но это не человек. Всё человеческое отпало, и осталось какое-то непередаваемое, отвратительное уродство. Отчётливо мелькнуло в моём мозгу: это бес сумасшествия... В это время далеко в лесу закричал филин: "У-гу!.. у-гу-гу!.." Монах почему-то совсем припал к земле и остановился. Опять стало тихо. И монах медленно стал придвигаться к келье. Он недалеко. Почти на краю поляны. Если он доползёт до кельи и постучит в дверь -- я сойду с ума от ужаса и буду кричать: "Уйди... уйди... ворожи... анафема..." Я стискиваю рукой койку и делаю страшное усилие, чтобы не дать монаху двигаться дальше. Я чувствую, что это почему-то в моей власти.
Явственно слышу голос о. Никифора:
-- Господи, пощади создание Своё...
Монах колеблется в темноте, делается тусклым, бессильным, расплывается в серой мгле, и я больше не вижу его.
Хочу приподнять руку, чтобы зажечь свечу, и не могу. Оглядываю келью. Вижу в окно крупные, чистые звёзды, почти в полной темноте бледный контур аналоя и большую икону в углу.
Страх не проходит. Смотрю на запертую дверь и всё жду, мучительно жду чего-то...
И вот отворяется дверь, и что-то маленькое, бледное, неясное в темноте входит в комнату...
Я всматриваюсь до холодных слёз на глазах и начинаю различать около двери какое-то подобие ребёнка. Мало-помалу вся его фигура отчётливо, точно освещённая изнутри, вырисовывается на чёрном фоне... Да, это ребёнок. Без одежды. На хилых, изогнутых ножках. Но лицо старое, обвислое, гадкое и страшное.
Стоит, не шевелится, и только круглые неподвижные глаза смотрят на меня в упор.
И опять я напрягаю все силы, чтобы оттолкнуть его прочь от себя. ещё одно мгновение. Он шевельнётся. Скажет слово. И я потеряю власть над своим рассудком. Закричу дико, как кричит чей-то голос в лесу, и брошусь вон из кельи.
И опять так же неожиданно и отчётливо о. Никифор произносит:
-- Помози, Господи...
Я лежу в страшном изнеможении. Исчез ребёнок. Исчез страх. Я так устал, что вообще, кажется, не способен ни на какое чувство...
Свободное копирование
