<"Вологда,> 11 апреля <1869 года>
Намучили же меня разнообразные известия о переводе и ожидание, в котором я нахожусь до сих пор. Не то чтобы это мешало работать, работаю я теперь по-старому, но я утратил устойчивое равновесие, как выражаются в физике. Я подобен выкорчеванному пню: лежит он хотя и на той же почве, но корней его в ней нет. Но ведь такая жизнь хуже, чем на почтовой станции в тоскливом ожидании почтовых лошадей, когда все в разгоне".
"<Вологда,> 20 апреля <1869 года>
Дружок Людя. Уж я и не знаю, как благодарить тебя за хлопоты и беспокойство. Хотел написать, что целую, ну, да это какая благодарность!
Но только, странное дело, я вовсе не радуюсь, а не только безразличное, но скорее какое-то тоскливое, беспокойное чувство.
Зато Коля, когда я сказал ему, что едем в Калугу, пришел в козлиный восторг и стал прыгать. Я спрашиваю: "Чему ты радуешься?" -- "Увижу Мишу и маму",-- ответил он мне. В этот вечер он усердно целовал свою галерею праотцев, или, вернее, фамильную галерею. Галерея эта -- над его кроваткой портреты: твой, бабушки и мой".
В Москве мы с Николаем Васильевичем съехались и вместе проехали в Калугу, где прямо наняли дачу, куда вскоре к нам приехал Благосветлов, а после него приехал Гайдебуров с женой.
Чтобы иметь постоянную переводную работу, надо всегда вертеться перед глазами, что никак невозможно, если человек живет в провинции, и потому осенью я уехала в Петербург и работала у Благосветлова.
Свободное копирование
