В Петербурге в это время, то есть в 1855/56 году, были две дамы, любительницы литературы. Одна из них графиня Толстая, а другая -- Марья Федоровна Штакеншнейдер, жена придворного архитектора. Эти обе дамы собирали в своих салонах не только выдающихся литераторов, но и вообще всех людей, чем-нибудь прославившихся. Яков Петрович был близкий человек в этом доме и на следующий же год пожелал познакомить и нас.
-- Друзья Якова Петровича и мои друзья,-- сказала Марья Федоровна, и, таким образом, наше знакомство началось.
Жили Штакеншнейдеры тогда в Миллионной в собственном доме, и квартира у них была роскошная, с помпейской залой и зимним садом. Там бывали, кроме Полонского и Михайлова, Аполлон Николаевич Майков, Бенедиктов, Мей и Щербина. Не знаю, по какому случаю там устроился благотворительный спектакль, в котором принимали участие и мы.
Мои маскарадные знакомые -- Дружинин, Тургенев и Григорович -- настоятельно желали познакомиться со мною где-нибудь и увидать, что за дама болтает, с ними под маской. Я прямо назначила свиданье в ближайшую субботу у Штакеншнейдеров {Способ мой интриговать тоже так нравился Тургеневу, что он просил меня не только заинтриговать, но и непременно завертеть молодого писателя графа Л. Н. Толстого. Как стоял за год перед этим в дверях Пекарский, так на этот раз в дверях залы Дворянского собрания стоял Тургенев, а я сидела на диване с графом и разговаривала с ним. Но все мое искусство говорить, вся моя болтовня не привели ни к чему. Я не могла заинтересовать своего собеседника и очень скоро вернулась к Тургеневу и сказала ему, что чары мои бессильны, что это какой-то волчонок.
Долго после этого Тургенев называл Толстого волчонком. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)}.
-- Да, позволь, маска,-- возражал Тургенев,-- я ведь с нею не знаком.
-- Это уж не мое дело,-- отвечала я,-- там всегда бывает Полонский.
И вот в назначенную субботу, когда мы все сидели вокруг стола у углового дивана, лакей подошел к Якову Петровичу и вызвал его в прихожую. Яков Петрович уже знал, в чем дело, и, взглянув на меня, пошел. В этот вечер ему пришлось представить троих видных литераторов и добродушная Марья Федоровна была на седьмом небе от восторга, что на ее фикс собираются такие знаменитости. Она и не подозревала, что в доме у нее назначено свидание.
Так как сцена была у Штакеншнейдеров налицо, то явилось предположение устроить еще один благотворительный спектакль, и Тургенев, Дружинин и Григорович предложили пьесу под названием "Школа гостеприимства", с одной женской ролью. Эта пьеса долго хранилась у меня, но кто-то взял ее, и вряд ли она теперь существует, в особенности если у Григоровича не сохранился оригинал.
Цена местам на этот спектакль была назначена очень высокая, но все места были разобраны, и пьеса имела успех, тем более что в ней изображались кое-какие литераторы, и даже парикмахер был послан в зал, чтобы посмотреть хорошенько на Ивана Ивановича Панаева и сделать актеру точно такое же лицо с бородкой и положить на лоб такой же локон. В пьесе фигурировал генерал со звездой, которого в конце пьесы валят на солому и при криках: "Бей генерала!" -- бьют. По окончании спектакля все были очень довольны, и в особенности хозяйка.
Дня через два оказалось, что на другой день к Штакеншнейдеру приехал Григорович и стал извиняться за конец пьесы, будто бы обидевший сидевших в первом ряду генералов.
-- Как? Когда? Что такое? --в недоумении спрашивал архитектор.
Хотя из домашних никто ничего не заметил, но хозяин, на всякий случай, велел снять сцену и навсегда прекратить спектакли. Мы были крайне огорчены этим и продолжали бывать у них только на их субботних факсах, а они бывали у нас на музыкальных средах.
На одном из танцевальных вечеров у Марии Федоровны, после того как я болтала разные глупости с Майковым, ко мне подошел Михайлов и говорит:
-- А Майков сказал мне сейчас экспромт на вас, но только лично вам он не осмеливается передать его.
Довольно было сказать это, чтобы задеть женское любопытство. Я пристала к Михайлову, чтобы он передал мне этот экспромт, а я в настоящее время, как старуха, могу передать его читателям в доказательство того, что и бабушки когда-то были молоды и нравились. Вот экспромт Майкова:
Так роскошны ваши плечи, В взорах много так огня, Ваши ветреные речи Раздражают так меня, Что со всякою моралью Кончив счеты, как нахал, Охватил бы вас за талью И насмерть зацеловал.
Это была зима 1855/56 года, и в эту зиму мне подарили альбом, в который я стала собирать автографы. Первый автограф был дан мне Аполлоном Николаевичем Майковым. Вот он:
Однообразье бальных зал
Не раз ваш смех воодушевленный
Передо мною оживлял.
. . . . . . . . . . . .
Среди толпы пустой и сонной
Невольно я стремился к вам,
Как к свежей розе, приплетенной
В венке к искусственным цветам.
А. Майков
1856, 6 февраля
Затем от других писателей я получила стихотворения:
ПЕРЕПУТЬЕ
Труден был путь мой. Холодная мгла
Не расступалась кругом,
С севера туча за тучею шла
С крупным и частым дождем...
Капал он с мокрых одежд и волос;
Жутко мне было идти:
Много суровых я вытерпел гроз,
Больше их ждал впереди.
Липкую грязь отряхнуть бы мне с ног
И от ходьбы отдохнуть!..
Вдруг мне в сторонке блеснул огонек...
Дрогнула радостью грудь.
Боже, каким перепутьем меня,
Странника, ты наградил!
Боже, какого дождался я дня!
Сколько прибавилось сил!
Мих. Михайлов
1856, 11 февраля, СПб.
Что ждет меня -- венец лавровый
Или страдальческий венец?!
Каков бы ни был мой конец --
Я в жизнь иду, на все готовый.
Каков бы ни был мой конец --
Благослови мою дорогу!
Ты моему молилась богу,
Я был богов твоих певец.
Ты моему молилась богу,
Когда и сердце и дела
Ты на алтарь любви несла --
Была верна любви залогу.
Я был богов твоих певец,
Когда я пел ума свободу,
Неискаженную природу
И слезы избранных сердец.
Я. Полонский
1856, 3 марта
Воплощенное веселье,
Радость в образе живом,
Упоительное зелье,
Жизнь в отливе огневом,
Кипяток души игривой,
Искры мыслей в море грез,
Резвый блеск слезы шутливой,
И не в шутку смех до слез,
Легкой песни вольный голос,
Ум с мечтами заодно,
Дума с хмелем, цвет и колос,
И коронка, и зерно...
В. Бенедиктов
1857, 30 апреля
