авторів

1427
 

події

194062
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Lyudmila_Shelgunova » Из далекого прошлого - 5

Из далекого прошлого - 5

01.05.1838
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

 

   При доме, в котором мы жили в Одиннадцатой линии, был сад. Этот сад казался мне громадным, с тенистыми аллеями и с таинственными украшениями. Лет через двадцать я из любопытства зашла в этот самый сад и даже удивилась, как он незначителен и непривлекателен. Таинственные тропинки совсем были незаметны, а беседки далеко не походили на замки, какими они прежде казались. Много лет провела я в этом саду. В этом же саду я познакомилась и очень сдружилась с девочкой Настей, племянницей того моряка, что рассказывал о бразильском императоре. Это была маленькая смуглая девочка, вся в веснушках, но прехорошенькая. Мать ее была вдова, очень состоятельная. Мы с Настей были большими друзьями, и я себя зачастую помню у нее в детской, за столом. Обе мы любили нанизывать бисер и делать колечки. Этот мой садовый друг остался моим другом и потом, и хотя мы лет тридцать не видались, но где только можно я всегда стараюсь наводить справки о Насте. Другие же садовые товарищи постоянно сменялись и почти все вылетели у меня из памяти.

   Из Перми нас с матерью привез отец, служивший там советником губернского правления, и сам уехал обратно. Имея при квартире такой сад, мать на дачу не ездила, но, сколько мне помнится, в сад она тоже не ходила, зато беспрестанно делала экскурсии за город. Она набирала прислугу и отправлялась за грибами на острова: Петровский, Елагин и Крестовский. Несколько раз в лето брали на острова и нас. На Крестовский остров и ходить не любила, потому что там нельзя было сделать шагу, чтобы не наступить на лягушек. Мы располагались на берегу Невы или взморья и раскладывали свои пожитки. Разжиганье самовара представляло для нас хлопотливое и любопытное дело. Огонь добывался кремнем и огнивом, искрой от которого зажигался трут, и к труту прикладывалась серенка. Серенки давно уже вышли из употребления. Это были щепки в палец шириною и в четверть длиною, заостренные в виде пики, с кончиком, обмазанным серой. Кончик-то серенок и вспыхивал от горящего трута. На дворе можно было видеть каждое утро чухну, с вязанками серенок на плечах, выкрикивавшего свой товар. И вот такая горящая растопка вкладывалась в трубу самовара, и самовар ставился. Конечно, на возвратном пути приходилось тащить не только грибы, но волочить и усталых детей, и потому где-нибудь на Тучковом мосту брался первый же извозчик и меня на него сажали с кем-нибудь из больших. Я до сих пор не могу без ужаса вспомнить о езде на тогдашних извозчиках. Посадят, бывало, на дрожки, называвшиеся гитарами или колиберами, и с них каждую минуту рискуешь скатиться. Эти колиберы были такого рода: от козел шло сиденье, как на беговых дрожках, до маленькой, но довольно высокой спинки. На такое сиденье садились двое: один, свесив ноги на подножку, с одной стороны, а другой -- с другой. Представьте положение девочки, у которой ноги до подножки не доставали. Да и потом, когда я выросла и ноги до подножки доставали, то я находила езду на дрожках до крайности неудобной, потому что подножки были обыкновенно скользкие и покатые. Мужчины садились на такие дрожки верхом, как на лошадь, лицом к затылку извозчика. Однажды, возвращаясь с пикника, мы ехали с матерью, мать сидела к спинке дрожек и держала одной рукой корзинку с грибами, а другой -- меня и зонтик. На коленах у извозчика стояла другая корзинка с грибами. Спустившись с Тучкова моста, извозчик, по неловкости, не мог вовремя остановить лошадь, хотя видел, что какие-то экипажи неслись как на пожар. Это было поздно вечером, но было еще светло. Я помню момент, как у моего лица очутилась морда лошади и дышло и мать с криком выпустила меня, чтобы защититься зонтиком. Я тотчас же стала съезжать и, конечно, упала бы на мостовую под ноги лошадей, но какими-то судьбами извозчик проехал в такое место, что покатость мостовой пришлась на сторону матери, и я не успела совсем съехать. Извозчик остановился, остановилась и коляска, и мы услыхали, как ехавшее лицо сильно бранило кучера за неосторожную езду.

   -- Это великий князь,-- сказал извозчик.

   -- Да,-- отвечала мать.

   Момент моего критического положения казался мне часом, и долго, долго, припоминая его, я дрожала от страха.

   Мать моя еще в те времена, то есть в конце тридцатых годов, говорила о правах женщин и о необходимости женского труда. Она была прекрасная музыкантша и, приехав в Петербург, стала брать уроки музыки у Гензельта и уроки генералбаса еще у кого-то. Гензельт ездил к нам и, окончив урок, садился за рояль и играл, играл без конца. Однажды он играл так хорошо, что ходившая по зале мать вошла к нам в комнату, где мы сидели все вокруг стола за работой, и, зарыдав, упала на пол. Все мы вскочили с своих мест, на сцену появился ковшик с водой, а Гензельт продолжал играть. Наконец кто-то догадался побежать к нему и просить его перестать играть. Я помню очень хорошо, как он вбежал к нам в комнату и остановился в дверях. Он с ужасом смотрел на мать, без чувств лежавшую на полу.

   -- Comment? C'est mon jeu qui a fait cela? {Как!.. Неужели это моя игра так подействовала?} -- сказал он.

   -- Oui, oui, monsieur Henselt! {Да, да, господин Гензельт!} -- отвечала ему бабушка.

   Не знаю, долго ли мать моя училась у Гензельта, но, окончив, она сама захотела давать уроки. Редактор "Санкт-Петербургских ведомостей" Амплий Николаевич Очкин был знаком с матерью и напечатал маленькую статейку, вероятно, в виде объявления, что ученица Гензельта желает давать уроки музыки. Уроки явились, и мать начала приобретать средства.

   Очкины жили тоже на Васильевском острове, в здании Академии наук, в казенной квартире, на самом верху. Так как у них были дети, то и меня брали туда. Я всех их отлично помню, а голос Амплия Николаевича поражал меня и тогда. По своей мелодичности это был голос замечательный. Летом они жили где-то на даче, куда я с матерью ездила на извозчике и где мы оставались ночевать. Я была еще тогда настолько мала, что бегала по дивану, и за мной гонялся Иван Карлович Гебгард. Сам Очкин, маленький рябоватый господин в золотых очках, хотя с нами, детьми, и не играл, но мы его нисколько не боялись. Он выходил из кабинета очень редко, и только по субботам, когда у них собирались гости, дверь в его кабинет не была закрыта. Разговор он вел по преимуществу на французском языке. В те времена французский язык был в большом употреблении, и мать так боялась, что мы не будем его знать, что братьев моих она отдала жить в французское семейство Шевалье, где их готовили в гимназию.

Дата публікації 14.05.2021 в 11:19

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: